Юрий Андрухович - Московиада

Тем временем империя начала трещать. Кажется, во время третьей из таких встреч я твердо потребовал от него полного разрыва отношений. Я сказал, чтобы он устроил мне встречу с их генералом, которому я все выскажу про тот мерзкий шантаж, пообещал, что обращусь к прессе (да, теперь я угрожал прессой!) в Киеве, в Москве, потому что существует граница всему, и я как раз стою на ней. Он таки, кажется, перебздел, потому что только развел руками и сказал, что сведет меня с генералом, но обещания не выполнил и надолго исчез. Теперь я искал его, звонил, чтобы настоять, но он ссылался на какие-то продолжительные командировки. Он прятался от меня. По улице ходил с высоко поднятым воротником плаща и в шляпе, низко надвинутой на глаза.

И только через год — летом восемьдесят восьмого — без мелового кружочка, а просто по-человечески он сам позвонил мне, чтобы договориться о встрече. Подведем черту, сказал.

На следующий день, никуда не заходя, в одной из боковых улочек, он сообщил мне, что в дальнейшем наши отношения прекращаются. Я могу считать себя свободным ото всех обязательств, кроме одного — сохранять в тайне наши неудачные попытки, как он это назвал, работать вместе. Это последнее обязательство я, Ваша Милость, торжественно нарушаю сейчас, пишучи это письмо. Я разглашаю эту тайну. Аминь.

Не виновен я ни перед кем. Деду своему, с недавних пор покойнику, я не сказал ни слова, хотя он, бедолага, наверно, чувствовал от них какую-то угрозу и очень хотел меня видеть перед смертью. Я, однако, успел только на похороны.

Виновен я перед собой. Что ходил на их вызовы. Что подавал им руку из бесконечной воспитанности, считая, в конце концов, тоже людьми, хоть и искалеченными. Что написал ту бумагу, которая и до сих пор там, в их архивах, желтеет, блекнет, тлеет, но она есть, есть доказательство моей слабости, свидетельство смятения душевного и растерянности, подписанное идиотски претенциозным и ненавистным с тех пор для меня именем.

Вот такая у меня исповедь, у многогрешного, Король Мой, только у Вас хочу прощенья просить.

Безусловно, специальная правительственная комиссия попробует расследовать причины загадочного взрыва в «Закусочной». Безусловно, сообщение об этом прочтет сегодня суровый диктор программы «Время». Но какое тебе, фон Ф., дело до всего этого? Свитер на тебе промок до нитки, и рубашка под ним промокла, и стоишь ты, качаешься аграмматическим вопросительным знаком, как сказал поэт [14] Неточно цитируется стихотворение современного поэта Степана Процюка «Стоїш, хитаєшся аграматичним питанням…». , перед главным входом в «Детский мир», перед воротами этого идиотского богатыря, рожденного в золотые времена империи, и не понимаешь толком — зачем стоишь, к чему этот дождь и чего от тебя хочет этот «Детский мир», почему он так мучит твое перегруженное сознание одним только фактом своего существования, своего присутствия в центре Москвы, недалеко от темного памятникового Дзержинского, очень похожего на Дон Кихота.

И времени уже скоро шесть, а ты, фон Ф., все еще не знаешь, чего сюда пришел, и если будешь решать эти вопросы еще часок, то уже и идти никуда не надо будет, потому что все на свете позакрывается и таким образом решатся все твои неотложные проблемы, во всяком случае — одна из них. Стоишь как памятник самому себе, памятник пьяному мыслителю с сумкой в руке, а вокруг море людей, которые даже под дождем продолжают что-то продавать — жвачки, духи, плащи, туфли, порнографию, пистолеты, наркотики — под самым носом у офигевшего Дзержинского, очень похожего на Дон Кихота, они ходят вокруг тебя и трутся о твои рукава, эти искренние нехитрые люди с загадочными русскими душами.

Тем временем мысленно делаешь продольный разрез самого себя. Так, очевидно, легче сосредоточиться и дойти до сути. Значит, на самом дне у нас пиво. Литра эдак три-четыре желтого мутного напитка, сваренного специально для пролетариата. Поверх него — теплый красный слой вина. Там зарождаются геологические процессы, это вулканные глубины. Потом идет сравнительно узкий, заканчивающийся где-то на уровне середины пищевода слой водки. Это очень активный промежуток в смысле биологическом. В определенный момент он может оказаться катализатором великих тенденций к обновлению. Это, собственно говоря, бомба. Поверх водки, ближе в горлу, залегает кавээн — «крепкий виноградный напиток». В случае извержения ты зафонтанируешь именно им. Он вонючий и бурый, как нефть.

Такова, в самых общих чертах, схема твоей внутренней пустоты. О крови и всем прочем пока что помолчим.

Теперь на очереди одно приятное открытие. Оказывается, что в «Закусочной» вместе со сдачей в твою собственность перешла двухкопеечная монета. А это означает, что из ближайшего автомата надо позвонить Кириллу, чтобы предупредить его о своем возможном опоздании.

В этот раз никто, кажется, не отвечает. Наконец слышишь в трубке знакомый голос.

— Э-э, Кирилл, это я, привет.

— О’кей.

— Что о’кей, черт побери? Я звоню, не слышишь?

— Слышу, дружище.

— Я уже тут, на месте.

— Что ты имеешь в виду?

— Я говорю, что пришел. Я пришел, понятно? Пришел и стою! Мы же договаривались тут, под «Детским миром», нет?

— Под «Детским миром»? — Ты на расстоянии видишь, как удивленно взмывают вверх гайдамацкие Кирилловы брови. — Когда мы об этом договаривались? Что ты несешь, человече? Что с тобой происходит?

— Со мной все о’кей, Кирилл. Хотя я недавно избежал верной смерти. Дело в том, что взорвалась «Закусочная» на углу Арбата — та самая, где ты показывал мне когда-то руховскую газету.

— Что ты мелешь? Тебе не плохо?

— Мне плохо. Мне очень плохо, Кирилл. Я состою из четырех внутренних уровней.

— Не мог ли бы ты все-таки сюда приехать? — в голосе у него откровенное беспокойство, граничащее с растерянностью. — Мы уже заканчиваем составление первого номера. Задержка только лишь за тобой. Мы совсем неплохо тут поработали: Омелян Порфирович, Андрий, Люба…

— Кирилл, — перебиваешь ты его, — ты можешь Любу позвать к телефону?

— Сейчас, — отвечает он после некоторой паузы. — Но для чего?

— Я должен ей сказать что-то очень важное.

— Алле, — слышишь вскоре Любин голос.

— Люба, — отвечаешь, стараясь вложить в это слово как можно больше нежности, всю свою нежность, всю нежность мира.

— Я слушаю, да, — у Любы пикантное русское произношение, даже когда она говорит по-украински…

— Люба, я давно хотел вам сказать…

— Шта, шта вы хотели мне сказать, милай Отта?..

— Что вы мне ужасно нравитесь. Я совершенно потерял голову из-за ваших самых красивых в мире ног… Допустите меня к ним, Люба…

— Боже, што вы, — она смеется, — мне это очень приятно слышать, Отта, но…