Дмитрий Калин - Книга россказней

Желторотые цыплята высыпали на прогулку и разбрелись, перекликаясь. Откуда они здесь? Из «Веселой семейки» или из сна? А где же Железный дровосек, кот Матроскин, Чебурашка, Винни Пух и все-все-все? Видел ли я сон? И если видел, то видел ли он меня? Смотрел и видел, как я смотрю на него. Что он мог увидеть? Видимо, он видел, как меняются картины моего бытия, написанные мазками хохочущего солнца. Как я с портфелем за спиной, задрав голову, подставляю лицо весне, вбираю в легкие пропитанный лучами воздух и заливаюсь смехом, видя, как плюхаются переспелые грачи. Вместе со мной веселятся верные псы Дружок и Пират, гоняясь за сухим листом и распугивая солнечных зайчиков. Бабочка-лимонница, сотканная из воздуха и света, метнулась неведомо откуда. Собаки, фыркая, бросились за ней, подпрыгивая и путаясь в солнечном неводе. Повиснув, они обескураженно-забавно махали ушами, стараясь улететь выше, пока не прорывали тонкие незримые нити. Шлепнувшись вниз, псины принимались скакать и вновь попадали в ловушку хохочущего светила. И вновь, и вновь, и вновь…

Перочинный кораблик ткнулся в журчащий берег и, покачавшись, передумав переворачиваться, понесся в стремнину. Плакала капель блестками слезинок, вызывая радостную жалость. Верба ликовала пасхальным предчувствием, сияя звоном куполов.

Я все это видел. А может, и нет? Ведь мы видим лишь то, что хотели бы увидеть, не замечая то, что есть. Видимого много, но невидимого – видимо-невидимо. Но к чему это, когда солнце хохочет, заливая меня своим солнечным дождем, купая в золотистых блестках. Нужно только смотреть. И я смотрел. Я смотрел.

Я слушал. Чуть слышно слышалось неслышное. Ш-ш-ш. Палец к губам – прислушаться чутким ухом, уловить звук. Кажется? Чудится? Нет. Раскаленно-огненное обгорелое солнце, надумав искупаться, коснулось пальцами ступни прохлады моря, недовольно зашипело и отступилось. Рано, слишком рано лезть в солень южных волн. Надо полежать, остыть, понежиться в шезлонге мягкого облака, пока его не уволок втихаря бриз; и, прикрыв воспламененные глаза, вслушиваясь, слушать. Я слушал вместе с ним и слышал, как копошились перьями в посвистах ветра чайки, отыскивая одну им ведомую утраченную ноту и, не найдя, надрывно и обиженно голосили. Прибой полоскал горло булькующими окатышами и ритмично, смачно выплевывал их с пеной на шумящий берег. Волнорезы с рыбьим плеском ныряли под баюкающие накаты мелодии… Море пело, но слышал ли кто его и хотел ли услышать?

Обжигаясь об раскаленные палящими лучами камни, визжала детвора. Она подбирала гальку, крутила в мокрых соленых ладошках и бережно откладывала причудливые в сторону про запас, для коллекции воспоминаний. Пригодятся или нет, кто знает?! Прочие, невзрачные, со звоном шмякались на груду собратьев или с плеском плюхались в море… С кем судьба обошлась благосконнее? Неизвестно. Стук. Паренек ритмично добит камень о камень, словно по огниву, мечтая выбить искру. Пламя ни к чему. И так звуки вязнут в зное. Взрывы хохота. Обсуждение суетных дел. Гул пробегающей электрички. Зазывные вопли неуемных торговцев. Гомон разноголосицы заглушал нежную мелодию. Какая глухота! Хватит!

Неблагозвучие разбудило задремавшее светило, и оно нахмурилось сошедшей с гор лавиной туч, треснуло кулаком по небу стола. Какофония, устыдившись, постепено замолкала, покидая провинившимися бестактными зрителями концертный зал. Остались самые преданные. Затаив дыхание, я ждал, и… Молнией резанула дирижерская палочка. Небесный оркестр громыхнул по мембране души, отдаваясь резонансом в задрожавшем всеми клеточками теле. Стихло, и слышно лишь неумолкающую вечную песнь прибоя. Робкими нотками посыпались капли дождя. Быстрее, быстрее, и вот они уже слились в нескончаемый аккомпанемент сплошного ливня. Небесная и морская стихии соединились, как встречаются после долгой разлуки влюбленные, и зазвучали в унисон. И я слушал. Я слушал и слышал, как последними всхлипами аккордов затихает гроза. Волны накатывались печальной музыкой расставания. На краткий миг выглянуло солнце и тут же скрылось, махнув огненно-рыжими распущенными волосами. Галька затрещала под ногами робкими аплодисментами.

Я слышал немой вопрос временного жилища: «Что слышал?», но что я мог ответить, если не могу звучать. Лучше промолчать, и вверх по клавишам лестницы – на лоджию. Засопела астматиком сигарета. Алкоголь плескался алым в задумчивом стекле бокала. «Что я слышал? И слышал ли?»

День взбудоражил окриком незнакомца, пометался в сознании эхом и исчез, оставив смутность слышимого. Вроде, было много звуков, но пытаешься вспомнить – и ничего. Тишина. Как и не было. Да и было ли?

Неслышно опускалась тьма. Не сразу расслышал, как рождается еще неясно слышимая, но скоро крепнущая симфония ночи. Дрожали струны экзотических ветвей под ласковым перебором ветерка. Макушка ели, удивительно похожая на морского конька, кивала в такт. Цикады окончательно осмелели и оглушительно стрекотали, бесконечно настраивая скрипки. Нестройные тревожные звуки слились и слышалось: «Херу-херу-херувим-вим-вим-вим»… И снова, и снова, и снова. Им вторило шелестом море. Звезды, отдернув полог туч, прислушались и не удержались – покатились вниз с мерцающим звоном, сгорая в чужих желаниях. Соцветия зашлись в неистовстве ароматов. Подземные великаны навострили уши, с шумом листвы приподняв мохнатые шапки гор… Мир пел, а я слушал. Я слушал.

Я говорил. Сказанное слетало пожелтевшим листом и, покрутившись в солнечных строках, ложилось бесслышно. Разве могло быть иначе? Трудно услышать, когда говорят молча, хотя сложнее – когда молчат, говоря. Знаком согласия кивала береза, осыпая словами развернутый свиток вздрагивающей от прикосновения реки. Призрачный, едва различимый круг – и нет. Канул в синь небытия. Дряхлая, сгорбленная ива царапала завещание на воде дрожащими артритными пальцами. Зачем спешишь? Тебе ли, бабушка, бояться натиска бесноватой метели. Выстоишь и займешься по весне, как и прежде, зеленью надежды. Заросли осоки втихаря язвительно шептались – сплетничали. Таким на язычок лучше не попадаться. Резанут – надолго запомнишь. Нечего их слушать, кликуш! Камыши солидарно тянулись восклицательными знаками. Утка поддакнула, увязнув в дали. И тебе пока. Будешь на юге, черкни пару строк. И привет передавай! Сказал и усомнился – расслышала ли? Не столь важно. Незачем скупиться на добрые слова. Обладающему даром слова слова даром даются. Зачем их копить, когда можно раздать?! И я говорил.

Я говорил, а осень билась словом на запястье, вдыхалась предвестником холодов, выворачивая наизнанку бытие. Запрокинешь голову, и на томно-синем – рыжая листва. Кружит, опадает, сыплется на бездонную подергивающуюся гладь неба; скользит, натыкаясь и огибая подводные камни облаков. Бледный поплавок луны неспешно несет течением. Не клюет что-то. Ушли звезды в глубину синевы. Надо сматывать удочки. Потянул и вытащил ряску измороси. Давно не чистили небеса, не наводили блеска. Надо бы сказать, пожаловаться. Выпущу улов на волю – плывите, родимые, и больше не попадайтесь на приманку слов. Блеснули лучиками чешуек – и нет их, как и не было.