Мелф - Концерт для Крысолова

— Это что такое? — произнес Пуци, а голос его, низкий, бархатный, всегда звучал внушительно, когда он нервничал.

— Пуци…

— Что?!

— Пуци… отпусти, больно!

— Отпускаю. Вслед за чем ты выходишь, закрываешь дверь и идешь спать. Что за выходки?!

Пуци отпустил горячую лапку. Дверь ванной неслышно хлопнула. Черт, теперь сам Бог велит одеться полностью — Пуци надеялся, что, поскольку Гели уже будет спать, сорочки и трусов вполне хватит для сидения на кухне (просто другого халата у него тут не было). Теперь еще подтяжки, брюки, носки… еще и галстук, может, повязать?!

Он вышел из ванной полностью одетым во все это, кроме галстука. Пуци не умел появляться перед дамами, с которыми не спал, в расхристанном виде. Гели не спала — он видел по полоске света под дверью. Вот черт разнес девку. Так и знал.

Он тихо прошел на кухню, поставил на огонь джезву, положил на стол книгу. Пусть что хочет, то и делает там, в конце концов, не ему ж нужно проспаться.

Вскоре деликатный кулачок стукнул в дверь.

— Ну? — грубо сказал Пуци, он как раз наблюдал за варящимся кофе, который вот-вот надо было снять с огня.

— Ой, Пуци! Просто так пахнет кофе… на всю квартиру. А мне — можно?

Тебе — нужно, подумал он и процедил кофе в маленькую фарфоровую чашку.

— Пей.

— А ты?

— Еще сварю.

Сварил, сел напротив.

— Ты что делаешь, Гели, можно узнать?..

— Гадаю.

— Что-о?

— По кофейной гуще можно гадать, разве ты не знаешь?..

Да знаю, просто понять никогда не мог тех, кто верит в такую дурнину… Тссс, Пуци, ей всего 19, а можно подумать, что и меньше.

— Ну как? Что узнала?..

— Что мне нужно, то и узнала, — отстраненно сказала Гели.

— Я рад.

— Пуци.

— Что?

— Ты решил спать не ложиться, да?

— Гели, да. Я часто так делаю. У меня бессонница. А если и сплю — то плохо.

— Это видно. Вон какие фонарики под глазами, — сказала она тихо, внимательно глядя на него. Он вздрогнул — просто никто, в том числе и он сам, этого давно не замечал. А он заметил только вчера, прилизывая перед зеркалом свою шевелюру. Действительно, черт-те-что, а не морда, с этими черными ямищами под глазами.

— Ты устаешь. Спать надо больше. И есть, — нравоучительно заметила Гели, — Вечно небось ешь кое-как.

— Да, да, ты права.

Какой хорошей женой ты будешь, подумал он.

— Я тебе утром завтрак приготовлю, хочешь?

— Хочу.

— Пуци. Ну Пуци же!

— Ну что?

— Пойдем туда, хочу сказать тебе кое-что.

Она до сих пор разгуливала в этом огромном для нее халате, полы волочились, как шлейф. И прошествовала она «туда» — в спальню — как королева.

Пуци пожал плечами и пошел за ней. Он знал, что владеет ситуацией — до сих пор.

Гели легла, не сняв халата.

— Пуци, — теперь ее голос звучал безнадежно.

— Да, Гели.

Она чуть не плакала.

— Иди ко мне. Ну иди, пожалуйста!

— Ну зачем, Гели? Спи.

— ИДИ КО МНЕ! — девчонка взревела так, что это сделало бы честь самому Пуци, и очень напомнила вдруг своего дядю — тот же яростный блеск голубых глаз…

Пуци знал, что стоит ему ответить в таком же тоне — истерика будет продолжаться, и потому присел на краешек постели и тихо, устало произнес:

— Гели. В чем дело?

Она тут же подползла и отчаянно разревелась, ткнувшись в него носом. Пуци ждал, пока она выплачется, обняв ее и легонько поглаживая по плечу.

— Пуци… — всхлипнула она с глубокою обидой, — вот и ты… туда же…

— Куда, Гели?

— Никому я не нужна…

— Глупости. Мы тебя любим…

— Любите, да?! Любите?! На словааах! — рыдала она, — Глупые, ненормальные психи, идиоты, ничего вы не знаете и знать не хотите, кроме работы своей… кроме Адольфа… а он, он… он вас всех знаете где видел? И тебя! И Рудольфа! И Геббельса! Не нужны вы ему… и никто ему не нужен… А кому вы нужны — на тех вы не смотрите… некогда…

— Гели. Мужчины должны работать. Так было всегда.

Ее рев пошел на спад. Теперь слова ее, все реже перемежаемые всхлипами, казались еще серьезней.

— Работать? — она приподняла голову и посмотрела ему в глаза прищуренным, злым, тяжелым взглядом, — Так работать, что времени больше ни на что нет? Тебе же жена из-за этого изменяет! — Пуци моргнул, словно ударили, — А Эльза, она забыла уже, когда Рудольфа дома видела больше получаса! Ду-ра-ки! Все вы, ясно?!

— Гели, Гели. У тебя все слишком просто…

— У вас еще проще! Адольф свистнул — вы сбежались. Не мужики, а… свора какая-то!

— Гели, он наш фюрер.

— Крысолов он паршивый!!

— Что-что?..

— Кры-со-лов, — повторила Гели, словно слабоумному объясняла, — Из сказки, не знаешь ее, что ли? Сначала за его дудочкой крысы побежали — ну прямо как вы. Потом дети. А потом…

— Никакого «потом» не было, насколько я помню.

— Так неинтересно. Интересно было б, если б он весь дурацкий этот Гаммельн в озере утопил. После детей — женщин… Сыграл им песенку, они все влюбились — и пошли за ним… Идут, идут, а он все играет и играет им свою серенаду, и они его любят больше и больше. Но он не смотрит на них. И топит их в озере. Туда дурам и дорога. А потом возвращается — за вами. И играет вам… не знаю что, «Хорста Весселя» какого-нибудь. И вы тоже идете… Правда, гадкий Крысолов получается?

— Еще какой гадкий, Гели.

— Вот это он и есть. Адольф.

Пуци машинально отметил, что она перестала звать Адольфа дядей Альфом. Он был ошарашен словами Гели — не ожидал такого, даже не предполагал, что в темноволосой ее головке могут родиться такие мысли…

Он вынул платок из кармана рубашки и принялся вытирать ее зареванную мордашку, она прикрыла глаза. И сказала:

— Знаешь, что я узнала? Когда гадала на кофейной гуще?

— Что?

— Что я скоро умру.

— Боже. Глупости какие.

— Нет. Не глупости. Просто вы, мужчины, думаете, что во всем все понимаете. А это не так, — говорила она отстраненно, — Есть вещи, о которых вы ничегошеньки не знаете.

— Есть, безусловно. К ним как раз относятся суеверия насчет кофейной гущи.

— Не надо острить, Пуци. Это нечестно — острить, когда другой не может ответить тем же.

— Пожалуй, ты права. Извини.

— Обидно будет умирать, Пуци, вот так.

— Как, Господи Боже мой?..

— Так. Ни разу не полюбив мужчину. Как-то даже тошно от этого.

Это была уже крайне опасная область. И Пуци нутром почуял, что сейчас не надо — ни в каком контексте — упоминать имени Адольфа, чтоб не вызвать еще один поток слез или что похуже.