Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

Может быть, восхищение личностью Зарандиа проступает в моих записках слишком часто и явственно, и, наверное, поэтому, желая казаться беспристрастным, я злоупотребляю медитациями и доказательствами, дабы оправдать свою слабость к нему и свою ребяческую склонность к обостренному и гипертрофированному восприятию жизни, но он и в самом деле способен вызвать восторженное удивление, и скрывать это было бы еще большим филистерством, чем неумеренно восхищаться, как делаю это я.

– Для чего вам понадобился фокус с ковром Великих Моголов? – спросил я Зарандиа, когда после многочасового совещания мы остались наконец одни.

– Если бы сорвалась дагестанская операция, пришлось бы начать все сначала, но все равно первой ступенью был бы Хаджи-Сеид, – сказал Зарандиа, и я почувствовал, что он смутился и медлит с ответом. – Мне нужно было превосходство над ним, и поэтому фокус с ковром оправдал бы себя, даже если б нам удалась лишь часть операции, то есть дело о распространении фальшивой монеты. Ведь нашей последней целью было, даже при отсутствии других доказательств, расколоть, а то и перевербовать Хаджи-Сеида. Теперь же дело, кажется, повернулось так, что, даже если бы все, начиная от Великих Моголов и кончая Спарапетом, поднялись против нас, туркам все равно деваться было б некуда. Однако чует мое сердце: ковер свое дело сделает. Поживем – увидим.

– Что ж, Мушни, посмотрим, – вздохнул я и сказал: – Полковник Сахнов сегодня выезжает из Петербурга.

Зарандиа взглянул на меня с живейшим чувством, но мне почему-то не захотелось продолжать этот разговор, и я вернулся к туркам.

– Предварительное следствие поведете вы или поручите Шитовцеву?

Что-то взволновало его, и он ответил не сразу:

– Одну минуту, ваше сиятельство, одну минуту!

Он встал, подошел к окну, долго глядел на улицу и наконец, обернувшись ко мне, сказал:

– Мне будет не до турок. Если вы позволите, я при вас разыграю одну комедию. После этого Шитовцеву останутся пустяки, пусть приступает и ведет.

– А он один справится? – спросил я, и это само собой означало разрешение на комедию.

– Один – нет. Ему понадобится хотя бы пара помощников. Работы – пропасть… Дело, конечно, останется под нашим надзором. Что до комедии, то не будем ее откладывать. Нынешней ночью у вас найдется время?

– Если нужно…

– Тогда я приступаю к приготовлениям, ждите меня в одиннадцать.

Когда он ушел, мысли о ковре Великих Моголов снова обступили меня. Беседа с Зарандиа не только не пролила свет на это дело, но углубила мою растерянность, ибо ребус усложнился. Я подумал было, что следует его вызвать, хочет он того или нет, и заставить выложить все, что он задумал, но я понял, что не сделаю этого. Не сделаю потому, что по безотчетным мотивам я избегал говорить о Сахнове. Почему? Может быть, из страха? Я принялся снова копаться в своих ощущениях и предавался этому занятию, пока сон не сморил меня.

Комедия, разыгранная Зарандиа, началась с того, что поздно вечером он собрал в своем кабинете Хаджи-Сеида, Кара-Исмаила, четырех мулл и Искандера-эфенди. Здесь же был наш переводчик, два следователя, Шитовцев, сам Зарандиа и два моих заместителя. Было очень тесно, и я подумал, что если Зарандиа и впредь будет ставить свои комедии, то ему понадобится другой кабинет.

Я вошел и опустился в кресло. Зарандиа дал мне время осмотреться и начал:

– У всех вас душа свиньи и ум осла… Переведите!

Переводчик перевел, и оживление пробежало по лицам арестованных.

– Ваши предки поклялись в верности русскому царю. Вы изменили этой клятве, изменили государю императору, изменили своему народу и продались туркам за медные червонцы.

Пока переводчик переводил, одни из следователей взял червонец, провел по нему напильником и капнул кислотой. Металл изменил цвет, следователь обошел всех и показал монету каждому…

Один мулла не удержался и помянул недобрым словом Кара-Исмаила.

– Турки трусливы, коварны и жадны. Настоящие дела им давно уже не по зубам, а в тех мелких делишках, на кои у них еще хватает силенок, они кичливы и лживы. Уже лет полтораста они не побеждают на поле брани и никого не превзошли умом. Господь пожелал наделить русский народ верой в свою мощь и непобедимость и лишь для этого дал туркам место под солнцем. Другой пользы от них нет и не будет. Вы на брюхе ползаете перед турками, сеете семена раздора в своем народе, подстрекаете его против правительства и тащите в пропасть.

Я сидел потрясенный. Я думать не думал, что Зарандиа способен изъясняться в подобной манере.

– В сердце своем вы вознамерились обратить гнев божий на народы Кавказа и их землю, и вы дождетесь своего: придут карательные отряды, возьмут грузин и армян проводниками, спалят ваши города и аулы. Кто способен держать в руке хотя бы нож, тех сошлют в Сибирь, остальных втопчут в землю, а кто сумеет уйти от справедливой кары и рассеется по лесам и горам, те передохнут от голода, холода и болезней. На ваших землях казаки поставят свои куреня, и о том, что ваши народы жили когда-то на земле, люди будут узнавать только из книг.

Переводчик кончил переводить, и тогда Зарандиа поднялся, держа в руках какую-то бумагу.

– Напомню, в чем вы уже изобличены!.. – Он протянул им список, в котором были перечислены суммы, внесенные Чекурсо-беем на имя Хаджи-Сеида в банк Стиннеса, и пачку квитанций, пересланных банком Хаджи-Сеиду. Напомнил им, что все они – распространители фальшивых денег и что протоколы обысков, обнаруживших фальшивые червонцы, вот они – здесь. Вспомнил и о роли Кара-Исмаила во всех этих делах, и о кувшине с двойным дном, и, конечно, о четырех отпечатках.

– Я уже сказал вам, что у вас душа свиньи, а ум осла, но и этого хватит, чтобы понять: закон нашей империи кроток и милосерден к тем, кто избирает путь чистосердечного признания и покаяния. Он строг и беспощаден к тем, кто по глупости и из тупой хитрости идет на ложь и коварство. Ступайте и говорите только правду и не пытайтесь вилять и скрывать, а то у меня найдется время снова повидаться с вами, и тогда пеняйте на себя!.. Уведите арестованных! – приказал он надзирателям.

Их увели. Ушли оба следователя и Шитовцев, а Зарандиа накинулся на Искандера-эфенди. Не знаю, как передать тот накал ярости и гнева, которые он обрушил на своего собственного агента. Во всяком случае, то, что досталось на долю мулл и Кара-Исмаила, было материнской лаской в сравнении с тем, что он бросал Искандеру-эфенди. Я слушал, и уже мне самому начинало казаться, что за все услуги, оказанные Хаджи-Сеидом, Кара-Исмаилом и четырьмя муллами турецкой разведки, должен отвечать Искандер-эфенди Юнус-оглы, и лишь он один. Зарандиа бушевал минут двадцать и вдруг, круто повернувшись ко мне, сказал: