Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

– Это что же выходит, человек даже своей смертью распорядиться не вправе? – усмехнулся Дата.

Молчали долго.

– Столько лет не виделись, а ничего лучшего не нашли для разговора, – сказала Тамар. – Не сумела я посеять в ваших сердцах любви друг к другу.

– Как раз напротив, мать, – воскликнул Мушни. – Просто провидение развело нас по таким разным путям, что… На нашем месте другие братья давно превратились бы в смертельных врагов.

– Пора о деле говорить, – сказал Дата. – Мне надо уйти этой же ночью.

– Так-то лучше, – оживился Мушни.

Но начать сказалось трудно. Он ходил вокруг да около, очень осторожно подкрадываясь к сути дела.

Очень он был умен, Мушни. Все, что говорили и советовали Дате разные люди и в разное время, он собрал, обдумал, подвел основание и приготовился Дате выложить. Тут было и то, что Дата старел и с каждым днем тускнели способности, без которых абрагу не жить, и теперь уж совсем просто найтись человеку, который без труда прикончит Дату. И то, что он своим братьям стал поперек пути, а старики из-за него извелись, исстрадались. Говорил он и о том, что жизнь Даты неправедна, что висит на нем великое множество грехов, а другие из подражания ему насильничают. Народу же от всего этого огромный вред. Не забыл он поставить ему в упрек и то, что прежние его покровители и благодетели обратились в его врагов, и все, что Дата делает для народа, как раз против народа и оборачивается. Чего только не припомнил Мушни, один бог ведает! То, что он говорил, и то, что приходилось мне слышать раньше, было так схоже, просто слово в слово, что во мне шевельнулась мысль: не подговорил ли он заранее всех этих людей? Может быть, и Дата думал о том же, но иногда у него была такая манера слушать, будто он и не слышит, о чем говорят, а сам думает о своем. Часа полтора выкладывал Мушни все, что надумал, и под конец сказал:

– Вот как все оборачивается, брат, а теперь я бы хотел узнать, как собираешься ты жить дальше?

– О монастыре мечтает… – рассмеялся Магали. – В монахи хочет постричься. Настоятельница Ефимия обещала устроить его в монастырь где-нибудь подальше, в России, под чужим именем.

Дата улыбался и, как мне показалось, не думал отвечать, но Мушни в упор смотрел на него, ждал.

– Все, что ты говорил, было обо мне. Но чего ты сам хочешь, скажи, Мушни. А тогда уж я подумаю, отвечать тебе или нет, – сказал Дата.

– Меня переводят в Петербург, Дата!

Все, кто был за столом, уставились на Мушни затаив дыхание. Только Дата сидел, не поднимая глаз.

– И, наверное, на большую должность? – Дата по-прежнему не поднимал головы.

– Очень большую. Ты же познакомился с полковником Сахновым, этим сукиным сыном… На его место… С год послужу, а потом обещают перевести выше… Но место, видишь ли, такое… Министром я, конечно, не стану, но в иностранных делах государственного значения ни государь, ни его министры шагу без меня не сделают. Я говорю о разумных шагах.

– А куда же полковника денут? – спросил Дата.

– Без места не останется. Устроят.

Тамар лишь сейчас оторвала взгляд от сына и снова уткнулась в рукоделие. Я заметил у нее слезы. Заметил их и Магали.

– Они стареют, жена. У каждого свой путь. Чего же здесь плакать?

– Сделаюсь большим человеком, мама, легче мне будет стать для вас с отцом хорошим сыном, – успокоил ее и Мушни.

– Что сулит тебе эта перемена? – спросил Дата.

– Чин тайного советника, – усмехнулся Магали.

– Чин представляется согласно должности, – холодно заметил Мушни. – Жду многого. Своему народу и своей родине смогу принести пользы куда больше, чем прежде. Этого я жду раньше всего. Сейчас я ничто, меня никто не знает, и я не собираюсь предъявлять никому никаких счетов. Но я многое сделал уже и сейчас. С той высоты, на которую я смогу подняться, я состоянии буду и много увидеть, и много сделать.

– На эту высоту многие поднимаются с ношей добрых намерений и обещаний, а потом, смотришь, ничего не свершилось, ничего не сбылось, – сказал Магали. – Так и бывает, когда большим человеком становишься на чужой службе. На государственной службе будешь делать то, что выгодно царю и вредно твоему народу.

– Не с тем человеком говорите, отец. Я служу престолу лишь потому, что не вижу пока для своей родины и для своего народа лучшего настоящего и лучшего будущего. И по сей день, и сегодня, в этот час, я делаю только то, что считаю полезным моей стране. Так будет до гробовой доски. Если политики и революционеры найдут путь, который должен привести мой народ к лучшему будущему, и я в этот путь поверю, никто раньше меня не станет на их сторону. От своего нового поприща я жду еще одного. Мне уже удалось разрешить немало тяжелых и запутанных дел. На моей нынешней службе большего сделать уже нельзя, тесновато нынешнее мое поприще. Я живой человек, мне доступно большее, чем я делаю, и я хочу знать, где предел моим возможностям. Мне нужен простор.

– Ты правильно решил, Мушни, – сказал Дата. – Но я вижу, что-то тебе мешает. Скажи – что?

– Ответ нехитрый. Один брат двадцать лет ходит в абрагах. А другой будет занимать при дворе высокое положение? Нескладно получается! – Мушни произнес это громко и раздраженно.

– Ну, а дальше? – Наш отец Магали вдруг оживился и, навалившись грудью на стол, уставился на старшего сына.

Поднял голову и Дата.

– Обо всем говорено, и уже много раз, – сказал Мушни. – Зачем повторять? А где выход – об этом мы ни разу не говорили, если не считать совета настоятельницы Ефимии уйти в монастырь. Есть выход, о котором я сам договорился с министром внутренних дел. Дата должен сдаться и добровольно сесть в тюрьму. Он получит пять лет. Наказание будет отбывать в Грузии. Потом его освободят, как всех, кто отбыл срок. Что все будет так, а не иначе, я отвечаю перед семьей, братом и собственной совестью.

Магали заговорил было, но Мушни остановил его.

– Погодите, отец! Не будем говорить об этом сейчас. Пусть Дата сам обдумает. У него есть полгода. Если он найдет смысл в том, что я сказал, – я перед ним. Не найдет – мы останемся для него такими же, какими были всегда. Я думаю, больше говорить сейчас не о чем.

– Пусть так и будет! – сказал Магали. И вообще никто не сказал ни слова.

Минут через десять Дата поднялся, оделся, простился со всеми и уже с порога сказал Мушни:

– Я подумаю.

Но тут же повернулся, подошел к Мушни, обнял его, расцеловал и сказал:

– Чистота нашего братства важнее твоих и моих дел, Мушни.

Не знаю, сколько прошло времени после ухода Даты и сколько тянулось наше молчание.

– А ведь он прав! – сказал Мушни, мне показалось, самому себе.

Вот как все было.

Конечно, такому честному человеку, как Дата, другого пути не было, как пойти и сесть. И все-таки я уверен: было что-то еще, что толкнуло его на этот шаг.