Евгений Люфанов - Великое сидение

Федор Юрьевич, смеха ради, недавно из одной тетрадки вычитывал непотребные слова. Писак хватали, пытали, казнили, а недовольных все не убавляется. Хорошо, что писаки эти ее, царицу Прасковью, не поклепали, как она тоже не всем довольна. А что царя Ивана впутывали – он безответный по скудости ума был и по смерти теперь. Умер – к вечному своему царствию переселился. Про то царь Петр знал и помнил, а потому злобные наветы мимо прошли.

Все пока хорошо. В неизменном уважении у царя Петра она, царица Прасковья, обижаться не следует, и в большом почете родная сестра Анастасия Федоровна, жена князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского, главного начальника пыточного Преображенского приказа. Надобно и дальше так жить – в государевой заботе и ласке.

А вдруг – что-нито?.. Тогда как?.. Привычное, милое сердцу Измайлово кинуто, а какая судьба впереди?..

За всю жизнь только один раз на короткий срок выезжала она в отдалённую сторону. После первого своего Азовского похода стал царь Петр строить в Воронеже корабли – додумался же до такого! Не имея моря, корабли строить! Сколько денег на это ушло у него, сколько мужиков туда понагнали, а потом и своих царственных родичей покоя лишил: строго-настрого повелел в тот Воронеж ехать на торжественный спуск самобольшего корабля. И пришлось отправляться в путь, ничего не поделаешь! В наспех построенном воронежском дворце остановилась тогда царевна Наталья Алексеевна с воспитанником своим Алешей-царевичем, ну и она, царица Прасковья, со своими чадами. Девчушки-царевны Катерина и Анна, малолетками были, а особо Паранешька: вовсе от горшка два вершка. Считай что вповалку вселились там и приехавшие на празднество боярыни со своими боярышнями. Многолюдным и многошумным оказался тот город Воронеж, собравший к себе множество и своего люда и иноземных мастеров.

Пригнали раз мужиков, и они поставили во дворе карусель с деревянными конями и лодками. Что ребячьего шума да крика было! Больше всех царевич Алешенька озоровал: «Не хочу на лодке, на лошадке хочу!» А на лошадке-то и не удержался, упал. «Ах!.. Ох!..» – заохали мамки-няньки, царевна Наталья и приставленный к царевичу в учителя и воспитатели немец Остерман. В одном кармане кафтана у него конфеты да пряники, а из другого кармана розги торчат, – когда что потребуется. А за год до того Остерман в ее, царицы Прасковьи, измайловском дворце жил и девчушек-царевен воспитывал. «Как тебя, батюшка, звать-то?» – спросила его при первом знакомстве царица Прасковья. Он назвал себя полным именем: Генрих Иоганн Остерман. «Ой, ой… – замахала она на него руками, – мне так и не выговорить. Буду звать тебя Андреем Иванычем, так ладнее будет». И с легкого ее слова Остерман стал для всех Андреем Иванычем. Он и в Воронеже, как в допрежние времена, воспитателем себя проявил: Катерину, Анну, Парашку по лодочкам рассаживал, а сам потом рядом с Алещей-царевичем ехал на карусельном коне. «Нашинай!.. Пошоль!..» – кричал мужикам, крутившим карусель.

Да, помнится царице Прасковье, было на карусели так. А вот как там корабль на воду спускали – из ума вон совсем. Стояла вроде бы деревянная махина на берегу, а потом под крик да под гвалт на воде очутилась. И вовсе не стоило ради этого из Москвы туда приезжать, ничего особо потешного не было, а от пушечной пальбы всю голову разломило. Так и казалось, что из пушек прямо в уши ей, царице Прасковье, норовили попасть. Ну, понятно, много пили, шумели, плясали, огни разноцветные вверх пускали, – да ведь такое и в Москве не диковина. А пока царь Петр в Воронеже веселился, бог по-своему рассудил: в один из тех дней великий пожар на Москве сотворил. Сколько государевых домов в кремле погорело, и сгорел царский сад. И не только деревянные хоромы пожгло, а и в каменных все нутро выгорело. В церквах и соборах иконостасы и другие образа пылали; на Иване Великом самый большой колокол, допрежний Реут, подгорел, упал и разбился. А также и с Успенского собора главный колокол наземь упал, раскололся, да и другие колокола. Чуть ли не сама земля в кремле в тот пожар горела. Похоже, что бог свою отметку оставлял: «Смотри, мол, царь Петр… Не гневи меня… То-то же…» Удивительно только, и многие православные такому дивились: зачем на свои божьи храмы господь осерчал да огонь на них напустил, ведь в них его же лики горели. Как в разум такое взять?..

Вот что вспоминалось ей, царице Прасковье, выезжавшей в Петербург из своего Измайлова.

Приказала форейтору ехать кружным путем. Если уж не по всем московским улицам, то хотя бы по главным проследовать. Царица со своими царевнами отбывает, пускай видят все и как бы вся Москва ее провожает.

Кончилось ее сидение в Измайлове, а что впереди?..

Вместо того чтобы продвигаться к Тверской заставе, царицын обоз в Замоскворечье заехал. Оттуда – через постоянно грязный заболоченный Балчуг и Москворецкий наплавной мост обоз направится к Красной площади, а потом, минуя Белый город, доедет до Земляного и – по Тверской-Ямской – к заставе. Может, там, на самом выезде из Москвы, и заночевать придется.

Так наметила царица Прасковья начало своего пути.

Москворецкий мост был деревянный, «живой», из связанных бревен, лежавших прямо на воде. Когда по мосту проезжала подвода, под ней бревна то опускались, то поднимались из воды, а под тяжестью многотележного обоза совсем опустились бы в воду, – значит, следовало царицыну карету пропустить сначала одну. Вот и затарахтели ее колеса по осклизлым бревнам, да и лошади на них спотыкались, и так затрясло, зазнобило карету, что упаси бог сидящих в ней рот раскрыть и каким-нибудь словом обмолвиться, – сразу язык зубами прихватит.

А проехали мост – колдобины на дороге и крутой подъем, примыкавший наверху к широко раскинувшейся Красной площади. Заваливало на подъеме царицу Прасковью и ее царевен к задней стенке кареты, и когда эта дорожная мука кончится? Невесть когда, она только что началась!

Берег Москва-реки заполнен пригнанными с верховья плотами со строевым и расхожим дровяным лесом. Тут, на государевом щепном дворе, готовились срубы для разных дворцовых зданий, на торгу продавались бревна и дрова, а бондари сколачивали кадушки. Перед Красной площадью на самом взгорье церковь Покрова-на-Рву. Ее и Покровским собором зовут, и храмом Василия Блаженного. Хоть бы он, святитель блаженненький, облегчил трудный путь, – и царица Прасковья, молитвенно взглянув на храм, истово покрестилась. Бойким, суетливым и шумным было здесь придорожье. Словно нарочно, – кто кого перекричит, перешумит, – раздавались громкие голоса, побрякушки, звон, свист. Взмывала в поднебесный простор истошная задичавшая пьяная песня, а в нее врывался чей-то вой, рев и визг. Тут и дудочники-игрецы, и сопельщики: один скоморох будто за троих говорунов ведет скорый прибауточный разговор, другой – свищет разными птичьими посвистами. Кто промышляет шутками, гаерством, а кто плясками да фокусами потешает сбившихся в кучу бездельных зевак. Здесь кружала и харчевни, погреба с хмельной медовой сытью, со своим хлебным и фряжским вином, – есть чего хлебнуть бражникам. Хмельное продается и на вынос в глиняных кувшинах и кружках. Иной, уже вдрызг пропившийся, по строгому завету покойного великого государя Алексея Михайловича, повелевавшего не мешать винопивцам пропивать с себя все, разутый и раздетый, нашел себе справу в старом рогожном куле и, оборвав песню-вой, во всю мочь захрапел, развалившись у самой дороги. А рядом с ним мужик вовсе в чем мать родила.