Евгений Люфанов - Книга царств

А тут еще очередная неприятность – новый отъезд царя Петра.

Занимаясь разнообразными делами, переходя от усиленной работы к неустанному веселью, Петр в том августе 1724 года присутствовал в Царском Селе на освящении новой церкви. Пиршество после того продолжалось несколько дней, и было выпито более трех тысяч бутылок вина. После того пира царь заболел, пролежал в постели шесть дней и, едва оклемавшись, уехал в Шлиссельбург, и там снова устроил пиршество по случаю годовщины взятия этой крепости. Из Шлиссельбурга отправился на Олонецкий железоделательный завод, где выковал собственноручно полосу железа в три пуда весом; оттуда поехал в Новгород, а потом в Старую Руссу, осматривать соляные варницы. Из Старой Руссы повернул к Ладожскому каналу и был доволен работами, производимыми под ведением Миниха и своего крестника арапа.

А дома у Екатерины своя веселая утеха.

– Вы видели?.. Вы слыхали?.. Вы знаете?.. – только и расспросов при дворе, и смех, неукротимый смех в ладонь, смущенно прикрывающую рот.

Еще бы не смешно! Казанский губернатор Артемий Волынский доставил в Петербург в подарок государыне арапку с ее новорожденным сыном и сообщал в письме: «При сем всеподданнейше доношу: арапка вашего величества родила сына, от которого уже не отрекусь, что я ему отец, ибо воспреемником ему был, и тако, хотя он и сын мой, однако ж не в меня родился, а в мать, – таков был, как сажей выпачкан, и зело смешной». Ну, конечно, над этим можно посмеяться, а еще…

– Вы слышали?.. Вы знаете?..

И в изумленных, расширенных глазах страх, ужас.

– Вилима Ивановича…

– Тс-с… Не называйте его имени…

– Но как же?.. Как?.. Ведь он… его… так близко был к императрице.

– Теперь за эту близость и ответ ему держать. Аж головой поплатится.

– Бирючи по улице кричали, что злоупотребления…

– Так, истинно. Царское доверие во зло употреблял. В амурной близости с самой царицей был.

– А мы-то… мы… водились с ним, дружили…

Всполошились, забеспокоились голштинцы. До брачных ли забот теперь царю! Еще и их самих начнут допрашивать с пристрастием, допытывать да дознаваться – зачем в большом знакомстве с Монсом были? Сразу после шума притихли и попрятались, боялись выходить на улицу, и сам голштинский герцог взаперти сидел, как арестованный.

Конечно, тяжелых переживаний и у петербургских знатных персон было с избытком, но они все же не ввергали холеные свои руки в ременный хомут дыбы, и кнут не разрисовывал им спины своими узорами. Вроде бы даже и удивительно было, как это государь император отказался от прежнего своего правила вести дознанье со всей строгостью. Царь Давид сказует: честь царева суд любит. В народе такой говор держался, что коронованная государыня какими-то известными ей кореньями и волшебством обводила супруга, ублажала и смягчала его гнев.

Страшно было виновному признаться в своих лихоимных проступках, но не менее страшно и умолчать, и приходилось людям доносить на самих себя. Как же утаиться, ежели сам Монс называл, кто давал ему взятки?

– Ой, лихо… Ой, беда-горюшко… Ой, позорище!..

Дыба, кнут, каторга, плаха или колесование дополнялись всенародной оглаской имен как самих взяточников, так и их дарителей. Царь Петр считал, что для искоренения такого зла годились все, средства, но на этот раз Монсовы взяткодатели отделались только большим испугом.

Ни у кого из герцогской свиты и в мыслях не было присутствовать при казни Монса, хотя и было опасение – ну как узрят в этом непослушание и супротивность?..

Находясь в тяжких раздумьях, герцог не сразу заметил остановившегося у него в дверях вице-канцлера Остермана, явившегося во всей парадной форме.

«Арестовывать пришел… Пытать начнут…» – билась прямо в висках ужасная догадка.

А вице-канцлер, вытянувшись во фрунт, чеканил слово к слову, объявляя о том, что его императорское величество изъявили свою волю покончить дело герцога… Поперхнулся на слове Остерман, закашлялся, и герцог понял, что действительно пришел ужаснейший конец всему.

– …что ваше обручение с кронпринцессой должно свершиться в Катеринин день, – закончил вице-канцлер.

– Как?.. – оторопел и отстранился к стене герцог; и крупные капли испарины обметали его лоб.

Остерман из слова в слово повторил сказанное, и то ли крик радости, то ли какой вопль вырвался у герцога. Он кинулся обнимать и целовать вестника счастья, заставляя его еще и еще повторять уже известное, веря и не веря тому, что слышал.

– А кто невеста?

Остерман смутился и замешкался с ответом.

– Ну, эта… кронпринцесса… – а не сказал, какая именно, да, похоже, и не знал.

В день казни Монса вспомнил Петр, что еще не отдал никакого распоряжения о преемственности престола; что не определена дальнейшая судьба старшей дочери, и в одночасье решился на то, что откладывал на протяжении четырех лет, – объявить о дне обручения Анны с Карлом-Фридрихом, голштинским герцогом.

Вот и явился с таким сообщением вице-канцлер Остерман.

Около Летнего сада, в доме, занимаемом герцогом голштинским, – довольство и веселье. Герцог, услажденный вестью о предстоящем обручении, весь исполнен счастья. Его уже поздравили русские сановники, до сих пор задушевные его приятели только на попойках; теперь они и в трезвые минуты стали любезны и приветливы. Герцог думает о подарках для невесты, увлечен мечтами о своем значении, о тех средствах и могуществе, которые получит с русской кронпринцессой. И только одно неприятно беспокоит его: он все еще не знает, которую из великих княжон выдает за него царь Петр – старшую или младшую? (Но не совсем же маленькую Наталью!) В мечтах о той или другой он засыпает.

Двор оживился официальными празднествами. Подписан свадебный контракт, и только тогда жених достоверно узнал, что из двух княжон ему достанется старшая.

– Ну и отлично!

В брачном контракте Анна, под присягой, вместе с женихом отказывалась от российского престола за самих себя и за свое потомство. Законное наследование переходило ко второй дочери Петра – к Елисавете.

– Надо поскорее ее поздравить, – торопились придворные.

А герцог голштинский словно опьянел, не глотнув еще ни глотка вина. Все отлично, все хорошо. Уже достаточно того, что получил, а впредь получит несравненно больше.

«И был в тот вечер фейерверк: на плане изображена Венус на колеснице, которую везли лебеди с поднесением счастливого согласия, и сидели в палате до двенадцатого часу при их величествах и их высочествах все господа, где была изрядна музыка и танцевали», – как сообщала потом календарная отметка.

Герцог на другой день под окнами Екатерины и своей невесты устроил серенаду; Екатерина милостиво пригласила его в свои покои и поила из собственных рук вином. Любовалась, какой у нее статный нареченный зять, – теперь ей можно чаще одаривать его подарками и заботиться, чтобы в кармане герцога лежал не тощий кошелек.