Евгений Люфанов - Книга царств

Много разных присказок. Говорили и так:

– Смейся, пока в девках живешь, наплачешься потом, когда бабой станешь. А до той поры не мучь глаза.

Чтобы уберечь «молодых» от сглазу, насыпали им в башмаки мак или другие мелкие зерна, опоясывали под одеждой мелкоячеистой сетью, отплевывались на левую сторону.

Кончилась свадебная гульба. «Молодой» распрягал лошадь и вносил в холодные сени сбрую; отец и мать переодевались в свое обычное одеяние. На бабке снова старый, замызганный сарафан, на деде – старая облезшая шапка, он обулся в онучи и в лапти, накинул рваную шубейку и вышел с фонарем задать лошади корму. Вот тебе раз! Внучка глазам своим не могла поверить: не стало бояр да князей, снова – как нищие.

Старик отец рассуждал так: хотя и подороже, чем осенью, свадьба сына встанет, но зато на лето сноха за работницу будет, а ей деньги не платить. Своевременно приведенная в дом сноха при таком хозяйственном расчете родит не раньше осени, значит, всю летнюю пору сможет работать. Да и не только в эту, а и в будущую, потому что ребенок, родившийся с осени, успеет окрепнуть и не станет слишком часто отрывать мать от работы., Роды чаще всего происходили в бане. Если были трудными, повитуха заставляла мужа роженицы лечь на пол и переводила ее через него. Все, что было связано с родами, считалось нечистым и подлежало очищению.

Обнося гостей вином на крестильном обеде, повивальная бабка приговаривала разные заклинания на счастье новорожденного, чтобы в ларе всегда было пшено, на дворе грязно (от скота), на столе – честно. Пили за здоровье новорожденного, поздравляли родителей, желали им дите вскормить, вспоить и на коня посадить, а для ради девочки говорилось, чтоб родители до новой свадебки дожили. На крестильном, обеде крестный отец брал немного каши и добавлял в нее сверх меры соли, перца, горчицы, делал ее явно несъедобной и предлагал отцу ребенка, приговаривая, что пусть он поест да узнает, каково сладко было его жене рожать. Крестные – отец и мать – имели большое значение в судьбе своего крестника на протяжении многих лет. Им принадлежало иногда решающее слово в выборе жениха или невесты.

Чтобы духовенство долго не засиживалось на крестильном обеде, жарко топили печи и поздно начинали обед.

К свадьбе дочери готовились исподволь, чтобы расход не был чувствителен. Дочь имела свою укладку, короб, куда складывала свое приданое. Ей на каждый год выделялся небольшой клочок земли и давалась горстка льняных семян на посев. Этот лен она сама сеяла, ухаживала за ним, собирала и готовила себе из него кросна. Все заготовленное пряталось в укладку вместе с подарками, полученными в разное время – платками, бусами, нарядными сарафанами.

Так или почти так готовились к той свадьбе, на которую приглашен был князь Иван. Невеста была из тех девиц, что зелеными святками на речку по воду хаживала, и как раз ее высмотрел сидевший в прибрежных кустах парень. Откинул он охоту русалок гонять, и ту самую девицу орешками угощал, чтобы она свои зубки позабавила. Ну, ин и быть по сему. Остается сказать, что не верилось людям, будто такие гости на свадьбу прибудут – князь с самим императором! Из церкви приехали, за пировальный стол сели, а никого нет. Хотели уже свадьбу на смех поднять за такую несусветную выдумку, ан показался на улице зимний возок, запряженный лихими конями.

Распахнулись воротца двора и, выскочивший из дома отец жениха ввел коней под поветь. Дивный сон – наяву: в точности князь Иван Алексеевич Долгорукий и с ним молоденький подросток – всероссийский второй император! Сразу онемели все гости, устремив глаза на вошедших. Князь Иван прошел к столу, сел рядом с женихом по его левую руку, а государь-император – по правую руку невесты. Обомлела она, сидела ни жива ни мертва, да и жених боялся пошевелиться. Почтенные родители где-то в стороне оказались и тоже себя не помнили. Первым образумился сват, приглашавший князя Ивана. Хотел было какое-то заздравное слово сказать, но сразу же поперхнулся и хрипло вымолвил:

– …и потому ради такого сладчайшего дня – горько! Горько!

И разом все онемевшие гости дар речи себе обрели. Подхватили слова свата, зашумели, затребовали подсластить вино.

– Горько!.. Горько!..

Князь Иван, локтем подтолкнул жениха, а тот сидел, все еще никак не опомнившись, и не знал, что делать. Тогда князь Иван подмигнул императору, и тот, не будь дурак, набравшись своей мальчишеской смелости, прильнул губами к невестиным, словно задеревеневшим, устам.

Веселые и шумные выкрики одобрения разом вырвались изо всех, опять было туго сомкнувшихся губ.

– Ай да Любаха!.. С самим его высоким величеством!..

– Э-э, с самим императором…

– Вот это – да!.. Подсластили запивку!

– Князь Иван, твоей милости тоже просим! – выкрикнул сват.

И князь Иван не стал дожидаться повторной просьбы. Поднялся с места, приобнял за плечо невесту и впился губами в ее рот.

Ну, такое было на изумление всем. Сват, ударив в ладоши, пустился в пляс. Ему в подмогу сразу выскочили еще двое, и посыпался по полу дробный перестук пляшущих ног.

Пили, ели, плясали. Гости, осмелев, подходили к князю Ивану и к самому императору, кланялись, восторгались их милостивым участием в свадебном шумном веселье. Дверь в сенцы распахнута, все окошки залеплены прибежавшими со всей деревни поглядеть на диковинную эту свадьбу, и, конечно, самое главное – увидеть второго императора.

– Посмотрели – и баста! Дай другим глаза растопырить.

Князь Иван подозвал к себе свата, шепнул ему:

– Уводи невесту в подклеть.

Все было свату ясно: жениха следовало попридержать на общем веселье, – пускай самые дорогие, можно сказать, бесценные гости, царственные, именитейшие, с невестой побудут, побалакают. Отец жениха и пособлявшие ему родичи выпроводили любопытных прочь из сеней, дверь замкнули – можно было в горнице продолжать веселье и пировать, а невесту сваха и сват проводили в подклеть, торопливо наказав ей быть с гостями особо приветливой, и следом за нею в подклеть просунулся князь Иван с молодым императором, а сват и сваха остались в сенях сторожить.

– Что ж ты, Петро, – выговаривал ему князь Иван по дороге домой. – На все был согласный, а как до дела дошло, опять оробел. И вышло, что опять я да я… Эдак ты и с нашей Катериной не сладишь, когда час подойдет.

– Видать тогда будет, – не хотел слушать его Петр, подставляя разгоряченное лицо морозному ветру.

Давно уже Петр не видел ни Остермана, ни своей тетеньки Елисаветы и начинал скучать без них. Но Остерман уже не старался встречаться с ним. После похорон Натальи у него исчезла всякая надежда вернуть государя в Петербург. Сокрушенно вздыхая, говорил, что та беспутная жизнь, в которую вовлекли его Долгорукие, до хорошего не доведет, и старался заинтересовать его государственными делами. Тронутый увещеваниями, Петр плакал, просил Остермана не оставлять его, обещал исправиться и быть послушным, но, стоило снова свидеться с князем Иваном и с самим Алексеем Григорьевичем, узнать о новых охотничьих затеях, как все обещания, данные Остерману, забывались и все шло по-старому.