Габит Мусрепов - Улпан ее имя

Гостей принимали с почетом. Аксакалам подавали головы стригунов с зияющими глазницами, мужчинам помоложе – бараньи головы с покорно зажмуренными глазами и растерянно торчащими ушами. Кумыса было выпито, наверное, не меньше, чем воды в Кайран-коле.

После угощения Есеней повел аксакалов и карасакалов к горбатому холму за аулом. На этом холме – холме совета, холме решений – он давно уже не собирал сородичей. В советах он не нуждался, решения принимал сам. То, что хорошо для него, считал Есеней, хорошо и для всех сибанов. Его сила, его слава закрывала их надежным щитом. Он никогда не задумывался и о том, что подневольное, бесправное положение мешает людям, и ходят они по жизни, как спутанные кони.

Улпан, волею случая и его поздней любви вошедшая в его юрту, заставила Есенея задуматься об этом, и она – незримо – присутствовала сейчас на холме, когда он говорил:

– О мои сородичи!.. Долгие годы я не замечал, в каком вы находитесь жалком состоянии, но теперь повязка спала с моих глаз. Я видел старые зимовки… По пути на Кайран-коль наблюдал за перекочевкой. Вы еле добрались до джайляу – кто на старых клячах, а кто и пешком. А дальше?.. Без меня никто не посмеет тронуться с места, вы пробудете здесь до глубокой осени, а там – снова на старые зимовки, и так из года в год. Дети, женщины снова будут дрожать от холода. Из тех малышей, которые кое-как дотянули до зимы, половина, не больше, увидит наступившую весну… Разве мы станем сильным, влиятельным родом, если и дальше продолжится такая жизнь? Я сегодня позвал вас, чтобы поговорить об этом, посоветоваться с вами…

Седой Бакберды, первый среди старших, внимательно взглянул на Есенея и сказал:

– Я слышу – бог собирается вложить в твои уста добрые слова, разумные слова… Выскажи их до конца, Есеней.

– Выскажу… Давайте для начала перестанем проводить в юрте не только лето, но и зиму. Ничего нет стыдного – попробовать жить, как живут другие люди, русские. Пусть нашим женщинам и нашим детям будет тепло. Я выделю земли из своих владений, только бы вы строили себе избы. А я сам… Мой дом будет на берегу Суат-коля, скоро его начнут русские мастера. А еще вспомните пословицу: «Никогда не разбогатеет бедняк, если с лета не запасется на зиму». Надо и сено косить, и хлеб сеять. Асреп и Мусреп так делают, спросите, плохо ли им от этого?

Он объяснил, какому аулу какие участки достанутся. Тишина нарушилась возгласами:

– Будет земля – дома построим!

– А сено косить? Не хитрое дело, чтоб нельзя было научиться махать косой!

– Да!.. Но только если у тебя есть, где косить! Кричали многие, кое-кто отмалчивался, один Иманалы, родной брат, по своему обыкновению принялся вздорить:

– Кто хочет, пусть строит проклятые дымокуры! Зимние дома! Пусть каждый сам решает! Мне они и за копейку не нужны. Наши деды, наши прадеды и рождались, и вырастали, и умирали в юртах из кошмы! И – ничего, не погибали…

– Построишь… – коротко сказал Есеней.

– Никогда!

– Смотри… Тогда плохо тебе придется, не обижайся.

– А если и стану строить, только в Эльтин-жале. Моя земля! Мои владения!

– Я сказал – Эльтин-жал отдаю аулам Еламана и Акдарбай-Отарбая…

– Я лучше сожгу Эльтин-жал, чем отдам Туркмену!

– А ну прочь! – загремел Есеней. – Прочь! Из-за тебя половина сибанов разбежалась кто куда! Прочь! Чтоб не видали тебя мои глаза… Будет так, как я сказал! Прочь!

Есеней дрожал от ярости, такие приступы с ним случались не часто, потому что не часто ему осмеливались противоречить… Даже Иманалы не видел его таким, он испугался, вскочил и побежал по склону холма.

Есеней долго молчал, прежде чем почувствовал, что может спокойно обратиться к своим:

– Об этом обо всем я и хотел вам сказать…

Он поднялся и пошел к своей юрте.

Стали расходиться и аксакалы, карасакалы. Между собой они осуждали поведение Иманалы и просили всемогущего аллаха, чтобы он продлил дни Есенея и его байбише – Улпан.

Пока мужчины на холме, Улпан собралась напоить чаем пожилых женщин.

Дамели развернула большой узорчатый дастархан – расстелить на полу, и тут в юрту ворвались не знающие удержу сыновья Иманалы, мальчишки двенадцати и тринадцати лет. Они бежали напрямик, и дастархан оказался у них на плечах. Они растянулись на коврике, где всегда сидел Есеней, кривлялись, строили рожи, а накрывшись дастарханом, принялись ползать по полу, натыкаясь на сидевших женщин. Те не решались ничего сказать, в юрте наступило молчание…

Не побоялась Дамели.

– Айтолкын… – обратилась она к матери мальчишек. – Ты почему им позволяешь?.. Почему не скажешь, чтоб перестали?

Но у Иманалы вся семья была похожа на него.

– Ах ты лизоблюдка! Выслуживаешься! – в голос закричала Айтолкын. – Мои сыновья, что бы они ни делали, они в своем доме! Они хозяева! Пусть разные приблудные женщины не думают, что будут верховодить в нашем ауле!

– Жаль, не мой дом… – сказала Дамели, она тоже знала самые разные слова. – Будь мой, я бы прогнала их пинками под зад, как собак! – Она вырвала у мальчишек из рук дастархан, замахнулась: – А ну, пошли отсюда!

Они еще покривлялись, подразнили Дамели – язык ей показывали, но все же выбежали из юрты так же стремительно, как ворвались.

Первой тишину нарушила Улпан:

– Келин, запомни… – На Айтолкын она не смотрела, говорила тихо. – Когда еще раз придешь в эту юрту, не повышай голоса. Семь лет в этой юрте не было хозяйки. Думаешь, тебе – все разрешено? А настало время – и хозяйка может сказать: пойди вон…

Только принялись за чай, как снаружи раздался отчаянный крик верблюжонка, потом возглас Кенжетая: «А вы, собачьи дети, что делаете?», и следом завопили мальчишки, будто их режут…

Улпан, услышав крик своего любимца, выскочила… На днях она велела отгородить арбами часть поляны для белого верблюжонка – он уже прочно стоял на ногах, и верблюдица порывалась с ним отправиться на родину. Как только ветер дул с юга, из далеких краев, откуда ее привели, она задирала голову и упорно шла, шла в сторону, пока ее не догоняли и не поворачивали обратно.

Мальчишки, ухватившись руками пониже спины, катались по траве и продолжали вопить.

Улпан сперва засмеялась – попало, и поделом… Но потом ахнула и побежала к загону. Верблюжонок беспомощно мотал головой, из глаз у него текли слезы, он хныкал, как маленький ребенок. С пастбища, выбрасывая вперед длинные ноги, к нему бежала верблюдица. Она с разбегу ударилась об арбу и наваливалась на нее, пока джигиты не открыли ей проход.

Хныкать верблюжонок перестал, ткнулся к матери, зачмокал молоком. Поднял голову – один глаз у него был закрыт, очевидно, от удара палкой или камнем. Улпан дала ему соли, пощекотала под горлом, почесала за ушами.