Габит Мусрепов - Улпан ее имя

Кажется, от спокойствия ее ничего не осталось, но Улпан больше и не заботилась об этом…

– А, кто из вас назовет женщину, которая нашла счастье в юрте у братьев своего мужа? Молчите?.. Потому что не можете назвать! А я по именам назвала бы вам других – они рабынями стали, одно знают: в дом входят с топливом, а выходят с золой. Таких сколько угодно и в ауле самого Есенея, и аменгерство не принесло добра никому. Вы настаиваете: вдова прав не имеет на хозяйство мужа, так было и так пребудет, и вся жизнь у казахов идет в роду от мужчины к мужчине, и на мужчинах держится… Может быть, русские торе поверят вам, они не знают… А мы знаем! Какие две ветви у кереев? Ашамайлы и абак? Абак-керей – двенадцать волостей! Было время – Абак, женщина, считалась главой многих племен!

Она торжествующим взглядом обвела биев, волостных управителей, зная, что возразить ей нечего…

– Война, говорят, мужское дело… А какой боевой клич принят у кара-кесеков, их набралось около двадцати волостей? Каркабат… Когда Биржан-сал вступил в поэтическое состязание с Сарой… Помните? «Сал Биржан, чтоб сил прибавилось, к духу Каркабат взывал». Тоже имя – женское. А сколько родов носят названия, идущие от женских имен? Айбике, нурбике, суюмбике, кызбике, просто – бике, у сибанов – кунгене. Еще назвать? Разве не женщина-мать выделила семьи трех своих сыновей, от которых пошли – куандык, суиндык, каржас…

Улпан могла бы и еще продолжать, доводов у нее хватило бы. Но она устала. Да и бесполезно. Волков не накормишь сеном, которое на зиму скашивают для отар.

– Почтенные бии, уважаемые волостные управители… Не захотите согласиться – допустите явную несправедливость, и потомки не простят вам. А наша семья, если пригласят на чрезвычайный съезд, будет настаивать – вдова пусть остается полной хозяйкой в своем доме, и никто, под страхом сурового наказания, не должен принуждать ее к аменгерству.

Токай взглянул на Байдалы, а Байдалы – на Токая. Улпан говорит так потому, что беспокоится за свою судьбу. Русские торе могут подумать, что с ней согласны все казахские женщины. Ну ладно… Есть же бог на свете… Наступит день… Конечно, пусть продлится жизнь Есенея! И все же, кажется, тот день недалек…

Еще два дня продолжались разговоры. Байдалы-бий и Токай-бий по мелочам схватывались, а в главном были заодно. Будто, чтобы справиться о здоровье, пожелать долгих лет жизни, они навестили Есенея. Пытались намекнуть – хорошо бы, он заставил Улпан уступить, не настаивать…

Но Есеней не поддался на уговоры.

– Улпан я доверился один раз и навсегда, и никогда не раскаивался. Ее слова не только мои слова, это слова всех сибанов. Пусть ваши уши к этому привыкнут.

К себе за занавеску он их не допустил, а сказав то, что сказал, замолк.

Под нажимом Турлыбека и Леознера предложения Улпан были приняты. Первое – целиком: вдова имеет право выйти замуж за того, за кого захочет. А второе – с поправкой: вдове остается две трети скота ее мужа и всего остального имущества, а одну треть она должна раздать его родственникам.

Съезд аульных представителей Омской области состоялся не скоро, а когда состоялся – принял такие же законы для степи. Не всюду они соблюдались, но важно было, что они есть.

Как далекое и невозвратное прошлое вставал перед нею тот день… Шынар и она – молодые, беззаботные, счастливые – встретились в доме Мусрепа, и, казалось, всегда будет зеленый луг, вытканный цветами, и солнечное озеро… И неуклюжий белый верблюжонок смотрел на нее, прикрыв глаза длинными ресницами, и доверчиво протягивал губы.

А потом на долю Улпан выпали испытания, которые только женщине – не мужчине – под силу одолеть.

Есеней в общей сложности пролежал девять лет. Он нуждался в постоянном уходе – трясучка, иногда сильнее, иногда слабее, но руки у него ничего не могли удержать, кумыс из пиалы выплескивался на одеяло. Когда переезжали на джайляу, несколько джигитов во главе с Шондыгулом осторожно выносили его и укладывали в повозку, устланную кошмами.

Что должен был чувствовать человек, который на протяжении долгих лет привык быть сильным? Он не говорил об этом. Он не ждал помощи. «Медицина бессильна», – как про Артыкбая когда-то, говорили врачи и про него. Называли болезнь – аулие Витт, аулие Витт. [65]Но какой же это святой, если он обрекает на мучения людей?!

Сколько было походов… Сколько ран, тяжелых и легких, он носил на своем теле… А там еще – купание в ледяной воде… Когда не пришлось ему обсушиться как следует и согреться в юрте проклятого из проклятых Кожыка! Шокпар в руках Иманалы… Пенять еще можно было бы, смириться с горькой несправедливостью – нельзя! Есеней не раз говорил Улпан: «Наверное, бог считает, что он больше ничего не должен мне, но тогда и я сполна уплатил ему свой долг, всеми моими мучениями…»

В том же недобром прошлом году – день в день с Есенеем – умер Артыкбай-батыр. Гонец из Каршыгалы и гонец из Суат-коля на половине дороги встретились и повернули, каждый своих коней обратно.

Улпан не смогла проводить в последний путь отца, а Несибели, ее мать, не была на похоронах Есенея.

Надо было жить дальше.

Молодую еще женщину, Улпан давил груз прожитых лет, как будто их уже сто, не меньше, было на ее пути.

Надо было жить ради Бижикен, той исполнилось уже десять. И нравом, и внешностью она удалась в мать. В ней заключались для Улпан и радости, и заботы, и тревоги. А ведь когда-то горевала, что родила не сына, а дочь.

Еще при жизни Есенея, три года назад, Улпан достроила в ауле медресе с расчетом, чтобы там могло учиться пятьдесят детей. Мальчишки ходили к мулле – для «ломки языка», как называли обучение грамоте, а из девочек – одна-единственная Бижикен. Самой Улпан не пришлось, пусть хоть дочь…

Бижикен радовала ее своими успехами. Одолев за два года премудрости алип-би-ти, [66]она перешла к корану… По вечерам дома, когда у матери сидели женщины, Бижикен читала им – и про несчастливую Кыз-Жибек, которая потеряла любимого, и про Слушаш, которую отец не пожалел, продал за богатый калым, читала «Енлик – Кебек», «Шах-Намэ» и другие дастаны. Женщины могли слушать бесконечно, и Бижикен научилась не просто читать, она выражала свое отношение к тем или другим людям, о которых в дастане рассказывалось… «О, айналайн…» – вздыхали женщины, у каждой из них ведь и свои горести были, и они простодушно всхлипывали, слушая о чужой жизни, чужих страданиях. Шли домой, облегченные этими слезами, а назавтра снова просили – почитай, Бижикен…