Габит Мусрепов - Улпан ее имя

Сарбазы его давно состарились, кое-кто и на коня уже не был в состоянии сесть. Но выросли сыновья, многие из них запах крови узнали, едва отведав материнского молока. Так вот, если кто-нибудь задумает расстелить белую кошму, чтобы поднять на ней нового хана, у Кожыка всегда наготове боевой отряд!

Как он мог так долго продержаться?.. Русские чиновники не очень доверяли жалобам, обвинявшим Кожыка в разбое, и не принимали во внимание приговоры, которые ему выносили бии и волостные управители. На жалобы Кожык сам посылал жалобы… В ответ на их приговоры – выносил свои. Такие ответные иски часто встречались у казахов, и дела запутывались до невозможности. Кроме того, одно время Кожык настаивал, чтобы его аулы выделили в отдельную волость. Писал, что у него пятьсот юрт. Когда проверили, все это оказалось чистейшей ложью. Верно, джигитов насчитывается свыше трехсот, но аулов – всего двадцать четыре, пятисот юрт не набирается. И в самом деле он вор, много чего за ним числится… Но у кого, спрашивается, из казахских биев чистые руки? Есть ли такой казахский волостной управитель, на которого не поступало бы хоть одной жалобы в день? Все они мастера наговаривать друг на друга, и клеветники столь искусные, что попробуй разобраться, кто прав, а кто виноват. Пусть разбираются сами – русские чиновники сходились на этой мысли, и Кожык преследованиям не подвергался.

Но на этот раз чаша терпения переполнилась. Керей-уакские бии, волостные управители проявили настойчивость. Бумаги с нарочными отправили не только в Кзыл-Жар, но и в Омск – генерал-губернатору, а пока бумаги там будут читать, пока будут думать, как поступить, – по сто пятьдесят джигитов из каждой волости собрались, чтобы идти в поход. Их вели Бокан-батыр – из шагалаков, из таузар-кошебе – Мустафа, он не только унаследовал от своего отца Сегиза-серэ умение слагать песни, но и считался отважным батыром, который не может мириться с несправедливостью. От сибанов – Кунияз, от рода балта – Кушикбай-батыр; балта, род немногочисленный, но очень почитаемый всеми кереями. Шли с ними волостные управители, бии – Кузембай, Байдалы… Не остались дома и влиятельные в аулах люди – такие, как Мусреп, и с ним Кенжетай.

Улпан для сибанских джигитов дала шестьдесят коней, не глядя на стати, на масть: из лучших выбирал Шондыгул. Сказала – не станет требовать их обратно. Сорок, жирных яловых кобылиц для забоя, чтобы джигиты ни в чем не нуждались, табунщики гнали следом за отрядами.

Северный берег Ишима сплошь зарос лесами, много было озер, где в камышах гнездились гуси и утки. И они, и другие перелетные птицы – журавли, кулики, чибисы – в те времена не достигали северо-востока Сибири, лето проводили в западной, выводили потомство и с ним на зиму улетали. Только серые утки с черными колечками на шее летели дальше на север.

Стараясь не вспугивать чутких птиц, чтобы не привлечь ничьего внимания, отряды обходили озера, бесшумно углублялись в леса. Разведчики заранее, оставшись незамеченными, определили, где какой из двадцати четырех аулов Кожыка расположился. Те не очень и охранялись, привыкли, что все их боятся. На рассвете каждый аул по отдельности был окружен, так что объединиться они не смогли, не смогли и оказать сопротивления. Покорно сложив руки на груди – совсем не такие, какими их привыкли видеть в степи, кожыковские джигиты ожидали решения своей участи.

Мустафа взял на себя – захватить самого Кожыка.

Со своими сорока джигитами он обложил двенадцатикрылую юрту, которую сам Кожык, с его чванливыми ханскими повадками, называл белой ордой.

Когда кольцо было замкнуто, Мустафа крикнул во весь голос:

– Кожык!.. Выходи!

В открытую дверь грохнул выстрел, и пала одна из лошадей.

– Ты, собачий сын! Если жить хочешь, выходи из юрты!

И снова выстрел был ответом на его слова – застонав, начал сваливаться из седла один из джигитов.

– Разрушим его шанрак… – приказал Мустафа.

Это был от предков пришедший способ – джигиты на полном скаку огибали юрту и, привставая на стременах, наносили удары тяжелыми шокпарами по остову юрты, отчего с треском ломались ууки. Увлекая за собой верхнее покрытие, рухнул шанрак.

Раздался пронзительный вопль женщины:

– Погубил ты нас, погубил, Кожык!

Закричал ребенок.

– Огня! – потребовал Мустафа.

Как всегда в юрте, противоположная от двери сторона была заставлена сундуками, на них лежали постельные принадлежности для гостей и другие домашние вещи, которыми не пользуются каждый день. Джигиты принесли непрогоревшие березовые угли – угли были закопаны в золу возле кухонной юрты, в ямке для костра, и с трех сторон подожгли остов.

Не переставая, рыдала женщина. Задыхаясь в дыму, надсадно кашлял ребенок.

– Выходи!..

В дверь – прикладом вперед – высунулось ружье, невидимая рука с силой швырнула его. Потом, согнувшись, вышел Кожык. В нижнем белье. К этому времени уже рассвело – он молча стоял перед ними, седой, с непривычной для казаха рыжеватой бородой. Следом появилась его жена – из молодых, с ребенком на руках, который по-прежнему заходился в кашле.

Джигиты – из тех, что были с Мустафой, – вели одного из сыновей Кожыка, Бекежана, его захватили по соседству в отау-юрте, с женой – она приходилась дочерью Чингису, звали ее Рахия.

– Подлец ты… подлец… – сквозь зубы процедил Кожык. – Я послал тебя в дозор на ночь, а ты, выходит, полез к своей бабе под подол, подождать не мог…

Бекежан стоял молча, опустив голову.

В гостевой юрте джигиты Мустафы подняли Якупа, старшего сына Чингиса, и с ним – еще троих.

Легкий ветер подгонял огонь, и белая юрта Кожыка горела уже вовсю, обдавая жаром. Пришлось отойти подальше.

Всех пленных Мустафа приказал вести в урочище Уйен-кили – в тополиную рощу, где ждали бии и волостные управители. А сам остался, пока не сгорит аул Кожыка не только белые, но и черные юрты. Если не сжечь, кто-то из джигитов может тайком вернуться – пограбить, а стоит начать грабить, нет уже воинов, одни мародеры… И пока не утихло пламя на пожарище, Мустафа не садился на коня, чтобы ехать к ожидающим его вожакам похода.

Это был давний обычай у кереев и уаков – выжечь дотла место, связанное с черной бедой, с воспоминаниями о пережитых страданиях и муках… Предают огню и такие места, где случались нашествия оспы и холеры, или же – падеж скота, и потом несколько лет близко туда не подходят.

Аз-Тауке учил: «С того места, где побывала черная беда, даже бульдыргу для себя нельзя брать…» А в ауле Кожыка, кроме бульдырги – сыромятной петли на рукоятке камчи, много всякого добра, но ни один из джигитов не опаганил руки, ни к чему не прикоснулся. Сгорело летнее становище, сгорели его зимовки.