Владимир Паутов - Шестой прокуратор Иудеи

– Хорошо, Савл, я понял!

Куда направился тот отряд, мне и без дальнейшего доклада было понятно.

– Значит, дело обстоит так! Сегодня ночью проповедника из Капернаума схватят слуги первосвященника и храмовая охрана, – сделал я окончательный вывод. Мне ли было не знать планов главного иудейского жреца, чтобы не догадаться, для чего и за кем Каиафа послал в ночь всю свою храмовую стражу. Савл кивнул мне в ответ, соглашаясь с моими словами. Он постоял недолго, ожидая дальнейших приказаний, но, видя, что мои мысли заняты совершенно другим, тихо покинул зал, оставив меня одного.

«Что, ж! Это их дело, – раздумывал я, выйдя на дворцовую террасу и прохаживаясь по ней. – Мне вмешиваться в эти интриги непристойно. Однако главный свидетель у Каиафы в лице тайного моего соглядатая теперь, стало быть, есть! Посмотрим, выставит ли первосвященник его на суд, и станет ли тот давать показания? Да, не думал, что Каиафа будет так стремительно действовать. Но какую же роль первосвященник отводит мне? Неужели он рассчитывает моими руками совершить задуманное им? Не так, однако, глуп, этот Иосиф Каиафа! Но, хитёр, ох и хитёр же первосвященник и тесть его Ханан! Ведь они вместе, кажется, ещё года три назад пытались склонить меня на свою сторону, получить поддержку и… Стоп, стоп, стоп! А, когда же я впервые услышал о нищем проповеднике из Капернаума? – невольно пришёл мне в голову вполне естественный вопрос. Я ненадолго задумался, считая про себя годы своего пребывания здесь в должности прокуратора. – Ну, правильно! Три года назад. Надо же, какое совпадение!?»

Приезд первосвященника ко мне и поступление накануне первых сведений из Галилеи от моего соглядатая Искариота, который следовал за проповедником повсюду, ибо считался одним из самых его любимых и верных учеников, совпадали по времени. И это было удивительно. Ведь события те оказались фатальными, ибо имели двоякое значение лично для меня. Будучи, с одной стороны, вполне обычными, даже обыденными, так как являлись моей будничной работой, они в итоге перевернули жизнь и развернули судьбу не только мою, но ещё очень и очень многих людей. Только вот об этом станет известно по прошествии не одного десятка лет. А тогда, три года назад…

Шёл 784 год от основания Рима. Уже остался в прошлом праздник весеннего равноденствия, считавшийся у иудеев началом нового года. Наступило лето. Начало июня выдалось сухим и жарким. Жизнь бурным и неукротимым потоком катила дни и недели, хорошие и плохие, по просторам земли Палестины, оставляя следом за собой разные события. Для одних людей они были знаменательные и приятные в последующих потом воспоминаниях, для других же, наоборот, трагичные и тяжёлые, оставляющие кровоточащие незаживающие раны в их сердцах.

Для меня тот год оказался на редкость неудачным: бурные ссоры с местным духовенством, требовавшим для себя особого положения, бесконечные бунты и мятежи, раздиравшие Иудею на части. Решению этих проблем приходилось посвящать много времени. Мои воины измучались, усмиряя мелкие выступления всякой черни. Вот, собственно говоря, чем вынужден был заниматься прокуратор.

В тот день, когда неожиданно прибыл первосвященник, я как всегда разбирал многочисленные жалобы торговцев, крестьян, пастухов, ремесленников и прочих плебеев на убытки и разоры, якобы чинимые им моими воинами. Мне было прекрасно известно, что все эти письма являются результатами давнишней моей вражды с главным жрецом иерусалимского Храма. Первосвященник всегда старался использовать любую возможность, дабы показать недовольство народа мной, римским прокуратором, как верховным правителем Иудеи. Я прекрасно понимал всю хитрость и изворотливость своего противника, так как в секретных сообщениях мои многочисленные соглядатаи доносили, что первосвященник Каиафа и некоторые члены Синедриона часто ругали римскую власть. Не трудно было догадаться, что именно они тайно подстрекали иудеев на бунты и мятежи, не жалея на подкуп золота и серебра, но, к сожалению, у меня не было достаточно улик и доказательств, дабы предъявить обвинения главному жрецу и сместить его с должности. Заговорщики и бунтовщики сильно досаждали власти, ведь они не давали возможности крестьянам нормально работать в поле и собирать богатый урожай, грабили их дома, угоняли скот, а всё это не могло не сказаться на налогах. Поначалу меня эти внутренние проблемы особо не волновали.

«Пусть бунтуют и режут друг друга. Мы поддержим одних против других, дабы они сами навели порядок в своём доме, но под присмотром Рима. Главное – собрать подати с населения!» – так думал я, читая очередную жалобу на своих воинов, которым дал право взимать дополнительную плату за проезд по дорогам и мостам, а также через городские ворота, ведь мои легионеры рисковали жизнями, охраняя торговые пути от всяких бандитов и бродяг. Но в конце концов мятежники так распоясались, что стали нападать на сборщиков податей. Такое положение дел грозило уменьшить поступления в казну, а это уже считалось государственным преступлением, прощать которое было нельзя.

Мне никогда не приходило в голову докладывать о таких мелочах в Рим, ибо я считал всё это суетой, о которой не следовало ставить в известность Сенат и тем более кесаря. У прокуратора имелось достаточно сил, чтобы привести к покорности мятежные города, изловить зарвавшихся бунтовщиков и жестоко расправиться с ними, распяв бандитов, словно рабов, на крестах вдоль дороги, как того требовали законы Рима.

Итак, я занимался жалобами торговцев, когда доложили, что прибыл первосвященник Каиафа.

– Что он хочет? – спросил я.

– Просит об аудиенции, игемон! Вместе с ним приехал ещё один иудей! Худой, но весь такой важный и напыщенный. Сказал, что член Синедриона.

– Больше он ничего не сказал?

– Нет, игемон! Кроме того, что они прибыли по очень важному делу, более ничего. Правда, приехали они очень недовольные и злые, о чём-то спорят между собой. Требуют, чтобы ты их принял! – ответил центурион.

– Проделав такой длинный путь, на обыденные темы не беседуют. Требуют, значит, встречи? – усмехнувшись, немного саркастически переспросил я. Меня, конечно же, удивил этот визит двух важных сановников, потому как иудейские священники обычно не совершали столь долгие переезды. Я даже догадался, кто был спутником главного жреца. Наверняка, Каиафа прибыл ко мне со своим тестем, который сам когда-то был первосвященником. Звали его, кажется, Ханан. Он действительно был членом Высшего совета и пользовался непререкаемым авторитетом в Иерусалиме среди местного духовенства. Зная характер этих двоих, их высокомерие и гордость, мне не представляло особого труда понять, что прибыли они не с пустяшным делом.