Иван Стаднюк - Война

– Я думаю, что вы ничего нового не добавите к тому, что уже доложено Военному совету. А подробности оперативно-тактических ситуаций меня сейчас не интересуют.

– Позвольте, Герман Капитонович. – Чумакову показалось, что Маландин не понял, кто ему звонил. – Это говорит Чумаков!

– Слышу, Федор Ксенофонтович.

– Я вас не понял!.. Разве штаб армии успел доложить о действиях нашего корпуса? Но ему известна только наша оборонительная операция на Нареве! А когда корпус развернулся согласно директиве на север, связь с командармом была утрачена.

– Товарищ Чумаков! – В голосе Маландина прозвучали нотки нетерпения и досады. – Я вам повторяю: главное нам доложено!

– Кем доложено?! Кто мог знать, кроме меня и моего штаба, как складывалась обстановка при действиях неукомплектованного корпуса, без поддержки авиации, без связи, без снабжения и вообще без оперативного тыла! – Федор Ксенофонтович начал терять самообладание. – Я никак не могу понять вас, Герман Капитонович!

– Мне тоже многое не ясно, – уже мягче и с тенью горечи откликнулся Маландин. – Но мы располагаем документом, в котором лично вы, товарищ Чумаков, как командир корпуса, выглядите не лучшим образом.

– Даже так?! – Федор Ксенофонтович почувствовал, как заныли у него под повязкой челюстные мышцы и их начала сводить судорога. – Тем более я прошу вас немедленно принять меня и ознакомиться с оперативными документами штаба корпуса!

– Товарищ Чумаков, – опять жестко перебил его Маландин, – тогда уж пришлите документы со своим начальником штаба!.. Ему сподручнее будет докладывать, ведь он командовал корпусом. А вы… ждите наших решений.

Почувствовав, как мышцы в раненой щеке вдруг окаменели, наглухо сомкнув челюсти, Федор Ксенофонтович не мог вымолвить больше ни единого слова.

Маландин расценил его молчание по-своему, тяжело вздохнул и положил трубку.

Минут через двадцать, когда массажем поверх бинтов Чумаков успокоил боль в ране и почувствовал, что судорога отпустила и он вновь обрел способность разговаривать, вторично позвонил Герману Капитоновичу. Однако того на месте не оказалось.

Утром, когда солнце только бросило косые лучи в прифронтовой лес, с запада, солнцу навстречу, надвинулась серая туча и пролилась небольшим дождем. В лесу посветлело от заблестевшей листвы и травы, острее запахло цветами и хвоей, глуше стали доноситься орудийные раскаты из-за Друти, будто линия фронта отодвинулась назад, и даже шум недалекой рокадной дороги сделался за стеной умытого дождем леса менее внятным.

Но из всех витавших в округе шумов сейчас мог заинтересовать генерала Чумакова, думается, только один – рокот мотоциклетного мотора: полковник Карпухин вчера вечером уехал с мотоциклистом в штаб фронта, а Федор Ксенофонтович ждал его возвращения с напряженной тревогой. Занимался утренним туалетом будто во сне: кажется, чужие, а не его руки скоблили безопасной бритвой лицо, затем плескали в него из лесного ручейка студеную, пахнущую гнилью воду… Мыслями же был там, куда поехал Карпухин, – в штабе фронта, почему-то именно в палатке Маландина, хотя вряд ли Карпухин мог попасть к самому начальнику штаба фронта.

Рядом, за кустами, где дымилась полевая кухня, старший лейтенант Колодяжный кому-то рассказывал услышанную ночью от Иванюты историю о хитром Архипе и его одураченных соседях, многое бессовестно присочинял и хохотал при этом с ярой веселостью, а ему азартно, в несколько глоток вторили слушатели. Рассказ Колодяжного несколько отвлек Федора Ксенофонтовича, он тоже вспомнил подслушанную ночью байку младшего политрука и стал про себя посмеиваться.

– Как же дальше было, Иванюта? – послышался нетерпеливый вопрос Колодяжного.

– Ты об Архипе? – откликнулся Иванюта откуда-то из глубины леса.

– Ну, конечно! Это же люкс-комедия! Подходи сюда!

– Никакой комедии, Колодяжный. – Голос Иванюты приблизился. – В девятнадцатом году беляки из банды Зеленого сказали Архипу последнее слово…

– Ну, ну… Расскажи! – Веселость Колодяжного угасла. – Убили?

Иванюта какое-то время не отвечал, видимо собираясь с мыслями, а затем стал рассказывать:

– Налетели «зеленые» на село, фуражом запаслись да и заночевали; делили добро, награбленное днем у немировских евреев… Погром был… Утром Архип накормил овсом и почистил, как ему было велено, коней бандитов, которые остановились в его хате… Соседи, конечно, помогли с лошадьми управиться… Старшой из «зеленых» подошел к коновязи, проверил работу и похвалил Архипа, а тот возьми и спроси у него: «За что убиваете тех бедных евреев? Люди же!» «Они, отец, распяли нашего Иисуса Христа! – ответил бандит. – Ты что, не знаешь разве?» – «Когда это было!.. И правда ли оно?.. Неужели вы, ваше благородие, верите?» – «А ты не веришь?!» – «Ну, кто может помнить такую давнину? И при чем тут немировские?.. – гнул свое Архип и заходил с другой стороны: – Перебьете евреев, а нам как тогда? Ни курицы, ни яйца не продашь… Откуда мужику тогда грошей брать? Мы, селяне, без них зачахнем. Не можем мы без них…» «Не можете?! – переспросил бандит и скомандовал своим: – Хлопцы, а ну всыпьте этому христопродавцу полсотни горячих для просветления мозгов!» И всыпали… Может, с десяток ударов шомполами выдержал Архип и отдал богу душу…

Иванюта умолк. Не слышалось и других голосов. Федор Ксенофонтович, закончив пришивать подворотничок, поднялся с пня, надел гимнастерку и вновь подумал о Карпухине. В это время Колодяжный спросил:

– Слушай, Миша, а как же соседи? Кому цыганка наворожила после Архипа первому помирать?

– Ивану, – ответил Иванюта. – Через сорок дней после Архипа.

– Неужели действительно от страха помер?

Иванюта засмеялся каким-то своим воспоминаниям и ответил:

– Дело потом вот как было… Иван действительно начал готовиться к отбытию на тот свет: распорядился по хозяйству, кому из детей что должно принадлежать, рассчитался с долгами и самолично сколотил себе гроб. Не гроб, а хоромы из дубовых досок! На сороковой день помылся, переоделся, простился с родными, земляками и послал за священником… Приходит священник, а Иван, выпроводив всех из хаты, лежит в гробу, сложив руки. Причастил его батюшка, отпустил грехи – все, как полагалось тогда, – и ушел… А на подворье голосит жена, плачут дети, родственники маются. Полсела сбежалось. Шуточное ли дело: человек живьем в гроб лег… Вечером заходят в хату, а Иван лежит, лупает глазами. Пожаловался, что мухи кусают и не дают помереть. Воды попросил… Словом, три дня и три ночи промучился человек в гробу, а потом встал, потребовал еду на стол, самогонку… И как разгулялся… неделю целую воскрешение свое праздновал!..