Эдвард Радзинский - Николай II: жизнь и смерть

Там же, в красном с золотом томике чеховских пьес (издание Маркса), находившемся в тобольском доме, вместе с «Медведем» были напечатаны «Три сестры» и «Вишневый сад»…

Я все воображаю их голоса — там, за дверью комнаты, где живет царица. Горит камин, но холодно. Сибирские морозы. Николай мерным гвардейским шагом меряет комнату, Ольга и Мария готовят роли… А царица, как всегда, полулежит в кресле-каталке. Ее скорбный профиль.

Голос Ольги: — Сегодня Евгений Сергеевич (доктор Боткин. — Авт.) рассказал на прогулке, что где-то в этих краях находится усадьба, которую описал писатель Чехов в пьесе «Три сестры».

Голос Аликс: — Я думаю, вернее будет сказать — «находилась». Все усадьбы давно сожгли.

Ольга: — Папа любит Чехова, и почему бы нам не сыграть большую пьесу «Три сестры»?

— Неудачная мысль. — (Это Аликс. Это ее голос.) — Я хорошо ее помню: эти «три сестры» все жаловались, как им плохо живется, все ждали будущего… Надеюсь, они довольны теперь тем, что получили?

Ольга смеется, а может быть, это Мария смеется.

— У господина Чехова есть еще пьеса: продают старинное имение. Там есть сцена: госпожа — хозяйка имения спрашивает: «Кто купил наше имение?» И тогда мужик, сын их бывшего лакея, гордо кричит ей: «Я купил». — (Это голос Ольги.)

— Ну что же, эта пьеса очень ко времени. И почему бы, действительно, не сыграть ее вам? — (Голос царицы.)

— А кто же будет играть сына лакея? — (Это Мария.)

— Эту роль сейчас сыграют многие. Множество лакейских детей заправляют теперь поместьями, которые они еще не успели сжечь.

— Там есть еще недоучившийся студент.

— На эти роли вам уже актеров не сыскать. Все в Петрограде комиссарами.

— О нет, здесь ходит такой… В студенческой тужурке, и все время норовит столкнуться с Татьяной в коридоре. Я сама видела. — (Это, конечно, опять смешливая Анастасия.) Мы запомним эту фразу о студенте в тужурке. Мы его еще вспомним: молодой человек в студенческой тужурке, который бродил по дому зимой 1918 года.

— Кстати, Ваше Величество. И у меня в этой пьесе тоже возможна роль. — (Это его голос с гвардейским акцентом — то есть с неожиданными ударениями, как при словах команды.) — Я хорошо помню эту пьесу: там есть человек, с которым все время случаются беды. До смешного все идет прахом. И все называют его — «Тридцать три несчастья»…

Я слышу их голоса — там, в темноте, в исчезнувшем доме, в исчезнувшем времени.

И наступил Октябрь.

Засыпанный снегом Тобольск дремал, и никто не знал о событиях в Петрограде. Просто вдруг перестали приходить газеты. В эти дни он читал «1793 год» Гюго.

«10 ноября. Снова теплый день — дошло до нуля. Днем пилил дрова. Кончил 1 том „1793 год“…»

Эту книгу он, конечно же, не читал вслух. Но Аликс не могла не увидеть ее. И не могла не вспомнить: Версаль, Консьержери, казнь королевской четы…

«11 ноября. Давно газет уже никаких из Петрограда, не приходило также и телеграмм. В такое тяжелое время это жутко».

17(17!) ноября он узнал о захвате власти большевиками.

«17 ноября… Тошно читать описание в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорнее событий в Смутное время».

Комиссар Панкратов записал в эти дни:

«Он был очень угнетен, но более всего угнетен… разграблением винных подвалов в Зимнем дворце.

— Неужели господин Керенский не мог приостановить это своеволие?

— По-видимому, не мог. Толпа, Николай Александрович, всегда остается толпой.

— Как же так? — вдруг желчно спросил царь. — Александр Федорович поставлен народом. Такой любимец солдат… Что бы ни случилось — зачем разорять дворец, зачем допускать грабежи и уничтожение богатств?»

Они не поняли друг друга — старый революционер и бывший царь. Царь говорил не о подвалах, он говорил о «грабежах» и «своеволии», о бессмысленном и беспощадном бунте черни.

Жильяр вспоминал, как в первые дни заточения в Царском Селе царь был странно доволен… и тот же Жильяр записал в Тобольске, как, узнав о разгроме Корнилова, а потом о падении Временного правительства, — Николай все чаще жалел о своем отречении.

Смутное время…

Наступил их последний Новый год.

Стояли лютые морозы, мальчик ложился спать, укутанный всеми одеялами. Комната царевен стала ледником. Теперь все они допоздна сидели в комнате матери, где горел маленький камин.

«Скучно! Сегодня как вчера, завтра как сегодня. Господи, помоги нам! Господи, помилуй!» — это записал Алексей в своем дневнике.

«2 января… День стоял серый, нехолодный… Сегодня скука зеленая!» — это записал его отец.

Елку поставили прямо на стол. Сибирскую ель — но без игрушек. Суровая елка 1918 года. Последняя их елка. В Рождество они приготовили друг для друга маленькие подарки. Татьяна подарила матери самодельную тетрадь для дневника: это был жалкий блокнотик в клеточку, который она заключила в сшитый ею матерчатый переплет любимого матерью бледно-сиреневого цвета (из куска шарфа императрицы).

На обложке она вышила «свастику», любимый знак матери.

Я раскрываю этот дневник — сиреневую обложку. На обороте обложки написано Татьяной по-английски: «Моей любимой дорогой мамґа с лучшими пожеланиями счастливого Нового года. Пусть будет Божье благословение с тобой и защищает оно тебя всегда. Любящая дочь Татьяна».

Теперь Аликс могла начать свой последний дневник, который ей тоже не суждено закончить.

В новогоднюю ночь 31 декабря она записала: «Благодарю Бога за то, что мы спасены и вместе и за то, что он весь этот год защищал нас и всех, кто нам дорог».

Роковым должен был стать этот год для них, если верить преданиям.

В тобольском доме царь читал книгу некоего Сергея Нилуса, которую привезла с собой царица. Жена этого Нилуса была с ней знакома. На свадьбу Нилусов царица подарила им в благословение икону и самовар со своими инициалами.

Все это к тому, что Нилусы были вхожи во дворец и знали многое. В своей книге «На берегу Божьей реки» Нилус написал о предании, которое рассказала ему камер-фрау императрицы госпожа Герингер.

В Гатчинском дворце хранился ларец: он был заперт на ключ и опечатан. Внутри него находилось нечто, что было положено туда еще вдовой убитого императора Павла I — Марией Федоровной. Она завещала открыть ларец императору, который будет править Россией через 100 лет после убийства ее мужа. Срок этот наступал в 1901 году. Царь и царица — тогда совсем молодые люди — готовились к по-ездке за ларцом, как к забавной прогулке. Но возвратились они, по словам камер-фрау, «крайне задумчивые и печальные». «После этого, — рассказывала Герингер, — я слышала, что Государь упоминал о 1918 годе, как роковом для него и династии».