Виталий Полупуднев - Восстание на Боспоре

Такие решительные слова взбудоражили заговорщиков. Их глаза засверкали, они придвинулись ближе один к другому и с жаром заговорили наперебой. Атамаз тут же решил разнести новость по всему городу, рассчитывая, что рабы первыми отзовутся на нее.

– А я в деревню передам это, – с готовностью предложил Лайонак, – я скоро поеду в имение на Железный холм и там встречусь с Пастухом. Он человек верный и смелый. Ему легко разнести весть по селениям, благо он всюду бывает со своими стадами.

– Добро! – тряхнул кудрями Савмак. – Сами сколотские боги и безыменный бог велят нам сделать так, ибо новое рабство грозит всем нам! Только смотрите, братья, если вас на таких рассказах поймают – не миновать всем нам железного колеса!

Все трое поежились при упоминании о страшной пытке, часто применяемой для наказания рабов и преступников, но решили не отступать от задуманного. До утра говорили, ели и пили, строили самые смелые планы. Лишь перед рассветом покинули свое уютное убежище, чтобы вернуться по своим местам до восхода солнца. Уходя, почувствовали, что приближаются новые времена, которые неизбежно затянут их в круговорот опасных дел и событий. Но не пугались этого, наоборот, повеселели, почуяли силы свои и смело устремились в туманную предутреннюю мглу, прислушиваясь к пению петухов и лаю собак, что доносился из пригородного поселка.

После отъезда Диофанта установилась хорошая золотая осень. Хлеб с особой спешкой вывозили из деревень и так же торопливо грузили на корабли, дабы успеть отправить его в Синопу до конца навигации.

Никогда еще в деревне не царило такое уныние, как сейчас. Даже волнения и ропот по поводу несправедливого распределения урожая как-то утихли.

Многие из тех, кто считался свободным и имел клочок когда-то общинной земли, сейчас принуждены были отдать весь собранный хлеб, а в придачу скот и усадьбу, чтобы расплатиться с долгами. Ибо царь повелел взыскать с должников все недоимки за прошлые годы. Система долгового рабства являлась одной из хитростей греков и вела прямо в рабский ошейник.

Крестьяне покидали деревни в надежде найти где-то кусок хлеба. Приток голодного люда в города шел стихийно, и остановить его было невозможно. Обычно это наблюдалось ранней весной, когда голод достигал своего высшего накала. Теперь же люди шли после сбора зерна, так как взыскание царских недоимок означало для сотен и тысяч семей голодную смерть еще до наступления зимы. Родители продавали в рабство детей, полагая, что рабами они проживут лучше, чем на свободе. Другие предлагали в рабы самих себя.

Драконовскими мерами правительство собрало небывалое количество хлеба. Зерном завалили все склады, свободные помещения, даже некоторые храмы на побережье. Стаи птиц клевали зерно на дорогах, так как в спешке его везли в дырявых мешках и «формах», как называли корзины емкостью в одну артабу, то есть больше пятидесяти литров.

Перисад, получая известия о ходе сбора урожая и об огромных запасах зерна на складах, с гордостью поднимал брови и говорил:

– Только при Перисаде Первом собирали столько зерна, сколько собрали мы! Нет, что ни говори, а времена процветания Боспора не миновали! Они возвращаются. Мы снова развернем торговлю и в обмен на хлеб получим золото, которым покроем все долги наши!

Это был жалкий самообман. Даже отправив все запасы хлеба за море, Боспору не удалось бы вернуть свою былую хозяйственную и военную мощь. Уже не было той Эллады, что покупала боспорский хлеб с выгодой для обеих сторон. Теперь выгоду от боспорского вывоза получал один Митридат, так как брал скифскую пшеницу почти даром, обещая взамен свою помощь против внешних и внутренних врагов Боспора.

И если прошлые правители царства увеличивали вывоз хлеба за счет расширения посевов, улучшения обработки земли, умения заинтересовать крестьян в продаже хлеба, то мнимое процветание сейчас достигалось более жестоким изъятием урожая из рук пахаря. Отдав свой хлеб, крестьянин разорялся, впадал в полную нищету и не мог уже на следующий год возделать свое поле. Доведенные до отчаяния люди толпами приходили на площади Пантикапея и громко предлагали себя в рабство за кусок хлеба.

Недалеко от порта толпа равнодушно смотрела, как худой, взлохмаченный сатавк сбросил с себя конопляную дерюгу и, обнажив до пояса жилистое тело, подпрыгивал, как скоморох, и громко смеялся, морща впалые щеки с клочьями грязной бороды.

– А ну, попробуй бороться со мною – не справишься! Сухие жилы, да много в них силы! Вот я какой! Делаю всякую работу! Умею седлать лошадь, умею ямы копать, сеять и жать!.. Ем мало, сплю лишь до первых петухов – вот я каков! О-хо-хо! Весел, здоров, ничего не боюсь, а богам – молюсь!.. Кто купит меня – не пожалеет! Я даже драться на мечах могу и своего господина в обиду не дам! Буду верным, как собака!.. Купи меня!

Человек смеялся, некрасиво скаля зубы. Он походил на помешанного. В его веселье и шутках, в его худобе и торчащих во все стороны волосах отразилась вся непритязательность человека, который провалился в бездну нищеты и отчаяния и уже не помышляет о протесте, но готов целовать подошвы тому, кто даст ему возможность жить. Человеческое достоинство, обида, зависть или другие подобные чувства в настоящем положении только мешали бы ему, ускорили бы его конец, да и не только его одного.

Невдалеке сидела изможденная женщина с тремя детьми и застывшим взором следила за мужем, каждое слово которого отдаляло его от семьи. Она хваталась за сердце, когда подходил хорошо одетый горожанин. Он мог купить ее мужа. Женщина делала попытку вмешаться в такую сделку, остановить ее. Но, взглянув на восковые лица детей, словно окаменевала и опять следила широко раскрытыми глазами за мужем и толпой. Покупателя не находилось, люди шли мимо, еле взглянув на веселого торговца собственной свободой.

– Чего ты раскричался, деревенщина! – сварливо заметил лошадиный барышник, ведя за повод серого мерина. – Чего тебе надо? Хозяина, который кормил бы тебя, бездельника? Неплохо придумал! Город полон рабами и бродягами, которым делать нечего. Они и без продажи принадлежат тому, кто их накормит. Сейчас выгоднее нанять человека на день, а к ночи выгнать его на улицу, чем покупать нахлебника, давать ему кров и пищу.

Однако подошел к женщине с детьми и внимательно посмотрел на мальчика лет пяти, бледного, но миловидного, с льняными волосами.

– Вот мальчишку я купил бы. Такие хорошо идут за море, к персам!

– Ах! – Женщина схватила обеими руками малыша и прижала к груди. – Нет!.. Я не продаю детей!..

– Ну и дура. Я дал бы хорошую цену. Ты смогла бы накормить остальных двух.