Виталий Полупуднев - Восстание на Боспоре

– Ох! – схватилась за сердце Гликерия, – да это сам демон зла!

– Зажигай! – закричал кто-то. – Зажигай дом и всю усадьбу!

– Пора уходить, – со страхом сказала раба. – Слышишь, госпожа, дом поджигают, не минуют и давильни. Уже вечер, мы сможем спрятаться в кустах.

Они покинули свое убежище и схоронились в зарослях вишни, ожидая темноты, чтобы покинуть сад и постараться выйти на дорогу в Пантикапей или в имение на Железном холме. Послышались гудящий бас Пастуха и шорох мягкой обуви по песку садовой дорожки.

– Итак, послезавтра тебя ждут в Пантикапее, – говорил кто-то, – будет большой совет. Надо решать!.. Сбор, как всегда, на месте молений фиаса единого бога. Точнее – на кладбище…

– Надо за оружие браться. Народ ждет сигнала! – прогудел Пастух. – Сейчас самое время начинать! Мы сразу поднимем все деревни и запалим Пантикапей! Никто не уйдет живым! А тут и Палак подоспеет со своими ратями!..

Вернувшись в свой городской дом после бессонной ночи, Саклей принял ванну. Верный Аорс долго массировал его тщедушное тело, втирая бальзамические масла. Войдя в трапезную, старик намеревался выпить вина, немного закусить, и уснуть часок. Он догадывался, что среди рабов есть группа подстрекателей, и рассчитывал сегодня собрать всех своих тайных подручных и учинить великий сыск по городу. Для этого надо было набраться сил и бодрости.

В ожидании завтрака он с удовольствием рассматривал новую вазу, что привезли ему из Синопы одновременно с требованием Митридата увеличить доставку хлеба после сбора нового урожая. Это было подобие большого алабастра с очень тонким рисунком. С одной стороны были изображены две фигуры: Зевс, сидя на облаке, подает рог изобилия нимфе Амалфее, своей кормилице. Амалфея с выражением страха и восхищения протянула руки к всесильному богу. На обороте розовотелый Персей бесстрашно поражал чернолицую Медузу с волосами в виде клубка змей.

Саклей любил такие совершенные в своем изяществе вещи, собирал их, не жалея денег. И сейчас на миг забыл о черных тучах, нависших над Боспором. Рассеянно принял от Аорса ритон, наполненный душистым вином. Отхлебнув, улыбнулся, поставил подарок понтийского царя посредине стола, на бесценную скатерть из блестящей материи, секрет выделки которой хранится у желтолицых людей на краю света.

Как много хороших вещей производится на свете! Все бы их хотел иметь старый поклонник красоты в своем доме-музее. Но для этого надо тратить много-много денег – а откуда их взять?.. И опять повеяло холодом от мыслей о нерадивых рабах, о падении урожаев пшеницы, о новой войне, обо всем том, что изо дня в день, из года в год сушит тело и душу.

Аорс поставил на стол горячие блинчики в коровьем масле, любимое блюдо хозяина.

За дверью послышались шаги, и в комнату вошел Алцим в панцире, при мече, с плетью в руках. На голове его блестел аттический шлем, глаза сверкали решительностью.

– Алцим? – удивленно и устало приподнял брови отец, опуская руки, что успел лишь протянуть к тарелке. – Ты бросил имение и приехал без моего ведома? Зачем?

Юноша в упор задал вопрос, которого ждал отец: куда девалась Гликерия?

– Выбрось из головы эту девчонку, так как она сама захотела уединиться, ей надоели такие, как ты и Олтак!

– Отец! – вскричал Алцим, краснея. – Ты шутишь! Она никогда не говорила, что я надоел ей. Я же полюбил ее, она стала нужна мне, как жизнь! Если ты хочешь, чтобы я забыл ее, то не добьешься этого! Я жить без нее не могу!

Саклей удивленно уставился на сына своими острыми глазками. Он не предполагал, что страсть юноши, которую он считал блажью, зашла так далеко.

– Ты намерен разлучить нас, – продолжал сын, – я сразу понял это! Этой разлукой ты погубишь меня.

– Погублю тебя? – сморщился старик. – Опомнись, сын мой! Что ты говоришь?.. Разве мало дочерей у наших лучших людей, девушек воспитанных и красивых? Что нашел ты в этой степнячке, которая днями не слезает с седла и отпускает словечки почище рыночного уборщика!

– Это уже в прошлом. Гликерия благонравна, прекрасна собою и хорошего происхождения. А ее замашки почти совсем исчезли.

– Она капризна, своенравна, из нее не выйдет послушной жены. Она будет помыкать тобою. Оставь ее!

– Никогда!.. Или ты согласишься на наш брак, или я уеду отсюда в степи, на рубеж! В войско!

– Подожди, не спеши. Я думаю, она сама не захочет стать твоей женой.

Алцим поник головой. Отец угодил ему в самое чувствительное место. Алцим не замечал, чтобы Гликерия уделяла ему больше внимания, чем, скажем, назойливому Олтаку, но полагал, что для девушки его предложение будет очень лестным, лучшего мужа ей не найти. Да и он показал себя таким предупредительным к ней. Неужели она отказала бы?.. Саклей видел сомнения и борения, отраженные на лице сына, и рассмеялся.

– Вот видишь, сын мой!.. А эта маловоспитанная дочь воеводы не постесняется встать на дыбы, как степная кобыла, и даже ударить своими копытами того, кто приютил и обласкал ее. То есть может отказать тебе и мне, если мы попробуем говорить о вашей свадьбе. Мне кажется, что этот черномазый варвар тоже на что-то рассчитывает. Не допускаешь, что она станет дандарийской царицей?

– Нет, нет! – разгорячился Алцим. – Она не будет женою Олтака! Она относится к нему с неприязнью. А его чувство к ней – это грубое желание, похоть. Это не возвышенное чувство, навеянное крыльями Эрота.

– Кто разгадает, сын мой, что нужно женщине? Возвышенное ли чувство или нечто более грубое, но более понятное и ощутимое! Ведь божественное и возвышенное всегда борются в душе человека с низменным, животным. Ибо люди занимают среднее положение между богами и скотами. Лучи божественного разума еле освещают их головы, редко касаются сердца и никогда остального. Человек погряз в животных страстях, как в трясине, и мы видим, что лишь натуры благородные стараются выбраться из этой затягивающей пучины, а низкие, подобно свиньям, купаются в грязи и не мечтают об ином уделе. Твоя же Гликерия получила воспитание дурное, всегда была среди солдат и лошадей, видела и слышала лишь грубое, и ее душа едва ли может воспарить к чувствам благородным.

– Неправда! Ты клевещешь на нее! За ее манерами я сразу угадал душу простую, но отзывчивую, возвышенную от самой природы! Нет, отец, Гликерия достойна стать твоей дочерью. И ты благословишь наш союз!

Вздохнув, Саклей задумался. То, что говорил Алцим, никак не клеилось с его замыслами. В глубине души он менее всего был расположен к девушке. Может, он и смягчился бы в иной обстановке. Но борьба с Алкменой, желание свалить такого врага, как Карзоаз, дела свои и государственные так иссушили его чувства, что сейчас он в недоумении пытался как-то осмыслить свое отношение к Гликерии в новом освещении. Если он женит сына на этой девке, то сразу же лишит ее того ореола беззащитности, непорочности, который послужил ему для воздействия на народ и самого царя. Сразу все станет гораздо более будничным и простым. Скажут, что Саклей добивается не торжества Пантикапея над Фанагорией, но получения наследства Пасиона через женитьбу сына на Гликерии. И та борьба, которую он ведет с Карзоазом, примет сугубо личный характер. А выданная замуж сирота уже не будет казаться полубогиней, не будет возбуждать всеобщее сочувствие. А главное, рухнет его самый сокровенный план завоевать сердце Перисада, вытеснить из его души образ Алкмены, заменив его другим. Нет, этого допустить нельзя! Сразу, ради блажи мальчишки разрушить то здание, которое он воздвиг тайными усилиями! Потерпеть поражение и дать возможность Алкмене восторжествовать!.. Можно ли допустить такое?