Василий Кукушкин - Избранное

…В эту ночь в оврагах близ Финского залива, под Тарховкой, на Гагарке, Угольном острове были спрятаны сотни винтовок, ящики патронов спустили в склепы на старом кладбище, зарыли в дюнах.

Одиннадцатого июля ночью к станции Белоостров подошли броневики и военные грузовики. Без шума и шуток слезли солдаты с машин. Курили молча, словно в зале ожидания лежал покойник. Коменданту станции, человеку трусливому, померещилось, что Сестрорецк опоясан окопами. И Гвоздев не наделен был храбростью. Он отложил вступление в город оружейников до утра и связался со штабом Петроградского военного округа, попросил прислать подкрепление — роту броневиков.

В пять десять к Белоострову подошли еще четыре броневика. Гвоздев вызвал по телефону командира батальона Финляндского полка и доложил:

— Выступаем на мятежный город. Внезапность, к сожалению, утеряна, у бойни и кирки баррикады. Иду в головной машине.

Каратели держали винтовки наготове. Заросшие дюны таинственно молчали, только лось испуганно метнулся с болотной низины через дорогу и пропал в кустарнике.

Сонной была Выборгская — главная улица. Где же засады? Гвоздеву было муторно: прознают в штабе, сраму не оберешься — выпросил подкрепление.

В эту теплую белую ночь Сестрорецк не спал, он только притаился. Чуть приоткрыв занавески, жители наблюдали за карателями.

Гвоздев тишину в городе приписывал страху. В донесениях он усложнял обстановку. «Захватили телеграф и почту», «Штаб Красной гвардии в наших руках», «Большевики подавлены и растеряны», — докладывал он по телефону в Петроград.

Ровно в шесть утра броневики взяли под прицелы пулеметов главную проходную завода. Гвоздев предъявил ультиматум: немедленно сдать спрятанные винтовки, револьверы, гранаты и патроны. Он пригрозил: «За укрывательство оружия виновные будут осуждены по закону военного времени».

Завком принял ультиматум с условием, чтобы каратели не проводили обыски в домах. Было оговорено, что никто из оружейников не будет арестован.

Гвоздев скрепил эти условия словом офицера. В семь утра он вызвал к телефону командира батальона, похвастал:

— Среди здешних головорезов началось брожение. В конторе обыватель, пожелавший остаться неизвестным, передал мне списки зачинщиков. На листе из бухгалтерской книги выписаны десятка три фамилий мастеровых, которые, по мнению заявителя, припрятали винтовки. В списке Грядинский, Андреев, Зоф, Восков, Афанасьев, Никитин, Киршанский, братья Емельяновы…

По команде завкома рабочие приносили на площадку к проходной винтовки, но мало было годных, больше неисправных — то без магазинной коробки, то со сбитой прицельной рамкой, то с треснутым прикладом. Несли берданки и ржавые дедовы ружья, завалявшиеся на чердаках. Не обошлось и без курьеза. Богатая домовладелица с Третьей Тарховской привезла на извозчике новенькую винтовку и уйму патронов. Зоф от досады кулаки сжимал:

— Эка шляпа-растяпа.

Киршанский шепнул:

— Не пори горячку, это офицерша, мадам перестаралась.

Оказалось, что она сдала винтовку и патроны, припрятанные мужем, офицером Преображенского полка.

В два часа дня был получен приказ из штаба военного округа: доставить отобранное оружие и главных большевиков в Петроград. Гвоздев даже не заикнулся о принятом им условии.

Зофа предупредил Киршанский, а сам не успел скрыться. Два солдата схватили его за руки и бросили в грузовик, там уже были Восков и Никитин, потиравший ушибленное плечо. Рабочие окружили машину с арестованными. Послышались гневные крики: «К позорному столбу Керенского!», «Вон, каратели!» Гвоздев дал знак водителю броневика оттеснить толпу. Долго ли последовать команде: «Огонь!» Восков оттолкнул от борта конвоира, быстро заговорил:

— Товарищи, сейчас важно спокойствие и благоразумие. Нас скоро отпустят, штабс-капитан поручился словом офицера.

В просьбе Воскова был приказ — не поддаваться на провокацию, главное сделано: винтовки и патроны отряда Красной гвардии надежно перепрятаны.

В штабе округа разглядели хитрость оружейников, Гвоздева выругали, приказали продолжать поиски.

Официально не было объявлено, но в Сестрорецке ввели осадное положение. Ночью и днем патрули карателей не покидали улицы, вокзал. У почты, телеграфа, арсенала и заводской проходной дежурили броневики. Патрули прочесывали близлежащие леса.

Громоздкий мужчина в табачного цвета тройке, постукивая тростью, прошел в старый дом Емельяновых. Вскоре он оказался на крыльце, постоял в раздумье, затем направился к протоке. Приподняв тростью веревку с мокрыми простынями, он, однако, не отважился пролезть: просвет между бельем и землей был мал для его тучной фигуры. Встав на носки, он негромко крикнул:

— Ау! Кондратьевна, ау! Зятя желанного принимай!

С протоки доносились шумные всплески воды, мужчина, вложив пальцы в рот, посвистел. Белье на веревке чуть колыхнулось, придерживая край простыни, показалась Надежда Кондратьевна — руки по локоть в мыльной пене.

— Девчонку б родила — помощница была бы в доме, а то натаскала одних сорванцов и маешься, — сказал он.

Надежда Кондратьевна недолюбливала мужа своей сестры Полины, владельца каретного двора в Петрограде. Константин Павлович по взглядам и делам — монархист, хотя и не состоял в партии октябристов. После трагедии у Зимнего дворца он вроде полевел, почитывал листовки, прокламации, брошюры, в которых поносили царя и двор, в своих же «реформах» переустройства России он не шел дальше конституционной монархии. Случалось, придя в гости к Емельяновым, он навязывал спор и уходил рассерженный, хлопнув дверью.

— Мальчишки баклуши не бьют, — заступилась за сыновей Надежда Кондратьевна, — отцу помощники, камня понавезли из Лахты, лавочник купил на фундамент. Зиму без покупных дров прожили, — в заливе ребята наловили. По весне Кондрат и Толя протоку от дома до озера вычистили.

— Небалованные они у вас, не то что городские, — уступил Константин Павлович. — А где твой-то горюн?

— Мережи на Сестру поехал проверять. В лавке и лабазе нынче не больно-то глаза разбегутся, пустые полки. У мародеров к пайку прикупить — не по нашим капиталам.

Константин Павлович согласно кивнул, а думал совсем о другом.

— Повлияй, пока не поздно, на муженька, — не удержался, сказал он, — обольшевичился от головы до пят. Без тебя тут заезжал к Поленьке и ко мне пить чай, тихо беседуем, я толкую, что германца нужно вышвырнуть с русской земли, гнать до окаянного Берлина и дальше, а твой затвердил: кончать войну — и баста, словно у Вильгельма на жалованье. Я возьми это и скажи, а он взял за грудки. Поля из ведра на нас плеснула.