Василий Кукушкин - Избранное

— Умоляю, Петр Данилович, отговорите его величество, не депутация — сброд, — говорил в телефонную трубку, тяжело дыша, Рыдзевский. — Опозоримся на весь свет.

— Выпейте, милейший, сельтерской и придите в себя. Насколько мне известно, подставных в депутации нет. Церемониал приема одобрен его величеством и состоится сегодня в три часа пополудни, — холодно отчитывал своего заместителя Святополк-Мирский. — Поймите, спектакли бывают хорошие и плохие.

Рыдзевскому стало ясно: князь — один из режиссеров затеянного водевиля: единения царя-батюшки с верноподданными.

Задолго до прихода в Царское Село поезда с рабочей депутацией у царского павильона выстроились дворцовые экипажи и линейки. Городовые и тайные агенты притаились в близлежащих дачах, у царского павильона важно прохаживался только пристав. Он не отпугивал обывателей, наоборот, был разговорчив, и скоро почти все Царское Село знало, что приезжает из Петербурга депутация рабочих к царю. Но зевак немного собралось: отставной солдат, подвыпивший купчишка, тучная барыня с собачкой и десятка четыре обывателей.

В отдельных каретах уехали во дворец Рыдзевский и важный чиновник из министерства иностранных дел. Депутатов рассаживали на линейки.

— Петербургские бунтовщики — к царю, — громко, неодобрительно сказала тучная барыня.

— Депутация рабочих с верноподданными чувствами едет к его величеству, — поправил штабс-капитан. — В гости к царю приглашены.

— Ца-ре-вы гос-ти, — нараспев протянула барыня, недоверчиво покачала головой и повторила: — «В гости». А почему их на линейки усадили? Так балерин на представление возят.

— Кому на чем положено, — заметил штабс-капитан и поскакал следом за линейками.

— Рабочие. Не все, значит, они бунтовщики. — Барыня перекрестила удалявшиеся линейки.

На Никольской, у своего дома, Александр Николаевич широкой лопатой сгребал снег. Заметив разодетого Леонтьева, окликнул:

— Все празднуешь, царев крестник. Докатилось и до Сестры-реки: знатно пировал, — Александр Николаевич воткнул лопату в сугроб.

— Оружейников у императора представлял. — Леонтьев приложил два пальца к шапке. — Верить просил, печется о нас и денно и нощно.

— Уполномочили оружейники, выходит, очень упрашивали, — перебил Александр Николаевич и хитро подмигнул: — Хвастай, что русский император, царь польский, князь финляндский пожаловал за особые услуги: медаль аль произвел в столбовые дворяне?

Леонтьев уловил в голосе старого Емельянова издевку.

— Не за медалями ехали к царю, а выслушать милостивое слово, — ершился он.

— Оно и заметно, у царя милостивое слово, читал в «Биржевке». — Александр Николаевич отогнул полу старенького зипуна, похлопал по валенку, из которого торчала газета, и хмыкнул: — Отныне ты не мастеровой-оружейник, а сельский обыватель.

— Издеваешься, — вспылил Леонтьев.

— Оповестили, как государь обласкал депутацию. — Александр Николаевич вытащил из-за голенища газету. — Пропечатано: сельский обыватель, это чуточку ниже почетного гражданина, но все впереди, усердствуй, господин рабочий депутат, до титулованного выслужишься.

Леонтьев погрозил кулаком и, подняв каракулевый воротник, быстрым шагом пересек площадь. Купив «Биржевку», он забежал к портному, у которого кухаркой служила знакомая девица.

В комнатке за мастерской, не сняв пальто и шапку, Леонтьев развернул газету. И первое, что бросилось в глаза, был список депутации, себя он нашел в середине колонки: «от Сестрорецкого оружейного завода — сельский обыватель Николай Леонтьев».

Запершило в горле от обиды: оружейника обозвали сельским обывателем. А кому пожалуешься? Успокоившись, он снова развернул газету. Любопытно, что же пишут про прием у царя.

«В один час пополудни депутация в составе 34 человек прибыла в императорский павильон Царскосельской железной дороги и оттуда по царскому пути была доставлена в Царское Село.

Депутацию сопровождал С.-Петербургский генерал-губернатор свиты его величества генерал-майор Д. Ф. Трепов. У императорского павильона в Царском Селе ожидали придворные экипажи, а для рабочих — линейки, на которых они были доставлены в Александровский дворец и помещены в Портретном зале».

…С Нового года Дмитриева-Байцурова не покидает тревога. Служил он в глухой провинции, жил там припеваючи. Сестрорецк — под боком у столицы, а радости никакой. Только-только утихомирил забастовщиков. Вздохнуть бы! И вот затея двора — прием верноподданнической депутации.

Настроение Дмитриеву-Байцурову с утра испортил Залюбовский. Он вчера встретил в Главном штабе великого князя Сергея Михайловича. Тот посоветовал отслужить в заводской часовне молебен по случаю приема в Александровском дворце рабочей депутации. Притихнуть бы, а двор сам раздувает смуту.

Потому-то и хмуро встретил генерал правителя канцелярии. Тот просил безотлагательно принять Леонтьева.

— Проведите к моему помощнику.

— У царя человек обедал. Обласкан.

Генерал уступил.

— Прошу, предупредите от себя — без подробностей, сразу со встречи у государя, — настаивал Дмитриев-Байцуров.

Леонтьев пропустил мимо ушей наставление чиновника. Генерал кусал губы, но слушал рассказ про смотрины в Зимнем и как император в Царском Селе, обходя строй депутатов, остановился и милостиво с ним разговаривал.

— Знаю, царь простил бунтовщиков, — перебил Дмитриев-Байцуров и попросил показать листки с речью его величества.

Упершись локтями в стол, Дмитриев-Байцуров неторопливо читал:

«Я вызвал вас для того, чтобы вы могли лично от меня услышать слово мое и непосредственно передать его вашим товарищам.

Прискорбные события с печальными, но неизбежными последствиями смуты произошли оттого, что вы дали себя вовлечь в заблуждение изменникам и врагам нашей родины.

Приглашая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они поднимали вас на бунт против меня и моего правительства, насильственно отрывая вас от честного труда в такое время, когда все истинно русские люди должны дружно и не покладая рук работать на одоление нашего упорного внешнего врага.

Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы.

Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Много надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах — преступно.

В попечениях моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд.