Юрий Давыдов - Март

Добржинский не шевелился.

– Я предлагаю так: дать мне год-полтора свободы, чтоб действовать не оговором, а выдачей из рук в руки. Что мой оговор? Мало от него пользы. Знания мои неясны, незначительны. Вы дайте свободу, а я на практике приложу свои конспиративные связи. Убежать не могу. Верно? В случае чего, недели не пройдет, как ваш. А там, на воле, уж я постараюсь. Уж я-то постараюсь!.. Вот, к примеру, живет в Питере некто Денис, фамилии не знаю, человек отчаянный, опаснейший, без меня никак не изловить. А через него, к примеру, можно хорошие открытия сделать. Найти типографию. Или динамитную мастерскую, нескольких ветеранов-радикалов… Да и он сам, этот Денис-то, чего-нибудь стоит. Правильно?

Антон Францевич был ошеломлен. Поначалу предполагал он повторить «дело Гольденберга». И, как тогда Гольденбергу, доказать Рысакову необходимость покончить с обоюдными – заговорщиков и правительства – кровавыми сатурналиями, чтобы тем самым спасти молодое поколение, надежду России, и открыть путь к реформам… Он помнил: Гольденберг, поверив ему, тревожно настаивал: «Но вы же обещаете? Ни один волос не упадет с головы моих товарищей?» И он обещал. А теперь, слушая сбивчивую, лихорадочную речь бывшего студента, прокурор мимолетно ощутил что-то похожее на жалость к Гольденбергу. Тот был дитя, положительно дитя, наивное, доверчивое, подвластное чувству. А этот? Что же такое этот? Плохи, должно быть, дела Исполнительного комитета… Старая гвардия гибнет, а новобранцы им не чета. О, конечно, малый совершенно раздавлен, но все же какая низость… «Agent provocateur», – подумал Добржинский, подумал по-французски: слова «агент-провокатор» еще не пролезли в русский язык, как сами агенты-провокаторы еще не внедрились в русском обществе.

– Да, да, – задумчиво сказал Добржинский.

– А что! – внезапно озлился Рысаков, – Я представил план борьбы с террором. И, кажется, достаточно основательный! Год-полтора агентства у правительства. А это тоже, знаете ли, не мармелад и тоже может кончиться смертью. А какая награда? Чего прошу? Каторги прошу! Сахалина прошу! Сибири прошу!

– Успокойтесь, Николай Иванович, успокойтесь. – Добржинский, не глядя на Рысакова, собрал бумаги, сдвинул в сторону. Потом положил рядом с чернильницей чистый лист и привычным жестом оправил манжеты. – Благоволите написать.

Рысаков отер руки о штаны, взял перо.

Пусть правительство предоставит мне возможность сделать все, что я могу, для уничтожения террора, и я честно исполню его желание, не осмеливаясь даже и думать о каких-либо условиях, кроме тех, которые способствовали бы в агентстве. Себя вполне предоставляю в распоряжение верховной власти и каждому ее решению с благоговением покорюсь.

– Вот! Вот! – мстительно проговорил Рысаков, отбрасывая перо и снова отирая ладони. – И, кажется, довольно, большего и не надо. – Он был в исступлении. – Большего не потребуешь! Я – товар, вы – купцы…

Добржинский предложил ему папиросы и спички. Рысаков закурил, неумело оттопырив губы.

Пыхнув дымом, закашлялся, морщась, загасил папиросу.

– Ну и отлично, ну и отлично, – все еще не глядя на него, пробормотал Добржинский. – А теперь займемся вплотную… – Он раскладывал свои бумаги. – Да-с, заявлению вашему завтра же будет дан надлежащий ход, и, я надеюсь, предложение будет принято. Надеюсь, да-с… А мы займемся… Так вот. – Он, искоса и как бы издалека, будто впервые видит, взглянул на Рысакова. – Да… Итак, вы говорили, метательный снаряд вручила вам блондинка, подлинного имени которой вы не знаете, хотя и встречались с нею не раз. Укажите, пожалуйста, где вы с ней встречались и где она передала вам метательный снаряд?

Отблески зари теплились уже и на архангеле, что увенчивал шпиль Петропавловской крепости, и на парусах кораблика, водруженного на игле Адмиралтейства, и на куполе Исаакия, похожего на шапку былинного витязя, и на золоченых крестах Александро-Невской лавры, что смутно проступала в конце Тележной.

Но в улицах, во дворах-колодцах еще держался мрак. Сумеречно было и на Тележной, когда полицейский наряд во главе с длинноногим, перетянутым в рюмочку помощником пристава подошел к дому номер пять. Офицер приложил палец к губам, расстегивая кобуру, послал за дворником: «Пусть топор прихватит. Да живей, живей!»

Дворник, обрюзглый, налитой пивом, зябко переминался.

– В пятую, – приказал офицер.

Полицейские, придерживая шашки, поднялись по лестнице.

– Звони! – шепнул офицер.

Дворник дернул звонок.

В квартире номер пять никто не отозвался. Дворник позвонил еще раз. Ни звука.

– Звони! – зашипел офицер, плюща пальцы на рукоятке револьвера.

Женский голос спросил:

– Кто там?

– Полиция. Именем закона!

– Что же вам надо? – помедлив, спросил тот же голос.

Офицер кивнул дворнику. Тот плюнул, перехватил топорище, поднял топор и ударил с маху. Брызнула дубовая щепа. Дворник ударил еще, еще…

Загремел запор, все отпрянули. Дверь приотворилась, треснули выстрелы, пули чиркнули об стену, о перила, не задев полицейских, и дверь опять захлопнулась.

– За мной, – приказал офицер. – Ломайте.

И тут дверь – настежь: Геся швырнула револьвер к ногам офицера.

Рассвело. Гельфман доставили на Пантелеймоновскую. Недавно там роилось Третье отделение, теперь роился штаб корпуса жандармов: свято место пусто не бывает.

Прокурор Муравьев, коллега Добржинского, испытующе всмотрелся в женщину, вошедшую тяжело, всей ступнею. Муравьев не терпел евреев. Но эта молодая еврейка ждала ребенка, и Муравьев на минуту смешался. (Случалось такое и с прокурорами, да еще и с самыми рьяными.)

– Госпожа Гельфман, если не ошибаюсь?

И Муравьев протянул арестованной ее фотографию в тюремном халате с белыми литерами «Л. 3.» – Литовский замок.

– Отправьте в камеру, я без сил, – тускло сказала Геся.

– Сию минуту, сию минуту… Потрудитесь, однако, ответить на два-три вопроса.

– Записывайте, – тихо и безразлично сказала Геся. – Записывайте: «Ни на какие вопросы, касающиеся меня лично, а также квартиры, где меня взяли, отвечать не желаю».

Адрес желябовской квартиры решили установить нехитрым, хотя и громоздким способом, которым нередко пользовалась полиция. По этой вот причине и возили Желябова из крепости в градоначальство, на Гороховую улицу. Возили днем. Желябов припадал к жидким миткалевым шторкам каретного оконца.

Раньше Петербург был Желябову большим, людным городом, и только. Он, конечно, сознавал значение Петербурга, но не испытывал к нему никакой приязни. В иных обстоятельствах Желябов предпочел бы деревню любому городу, исключая, быть может, Одессу, которую любил с юности, и любил несколько сентиментально… Но теперь он глядел на Петербург иными глазами. Теперь это были улицы, перекрестки, мосты и площади, на которых вдруг могла мелькнуть Сонюшка. Теперь это был его город: он прожил здесь самые страшные и самые счастливые месяцы своей жизни. Но было еще нечто в облике Петербурга, проносившегося за шторкой тюремной кареты; Желябов чувствовал тяжеловесное, сумрачное упорство града на топях, где многое сошлось лбами, стиснулось и перепуталось.