Юрий Давыдов - Соломенная Сторожка (Две связки писем)

Ташкентская весна возвратила Зине и Герману дыхание далекого Гастингса. Будто никогда не было ни домашней неустроенности, ни изнурительных денежных забот, ни взаимного раздражения. Боже мой, как неистово светила луна из этой бездонной, безмолвной черноты.

Весной влекло за город. Куда как живописны были Лопатин и Ошанин в белых блузах и широкополых шляпах! Дорожная сумка и жестяной ящичек для насекомых, лупа на шнурке у пояса, подушечка с булавками, как у модисток, и сачки на длинном шесте. Они насвистывали, напевали, вскрикивали, ударялись бегом и застывали на месте, приседали, подпрыгивали, бежали дальше, блузы серели от пота, в глазах щипало, ребра рушились и вздымались, они ничего не замечали. И, сойдясь близко, сдвинув лбы, нацелив лупы: «Ну-с, а это и вовсе чудо!» – «Тэк-с, пожалуйте ящик!» – «Те-те-те, эдакого я еще и не видывал, а?!» И снова мчались вдохновенно под палящим солнцем.

«Послушайте, Герман Александрович, – толковал Ошанин, – да ведь вы натуралист божьей милостью. Из вас бы, батенька, крупный ученый выработался». – «Планида иная, батенька, – отшучивался Лопатин. – Иная планида».

Об этой «планиде» Зина думала часто.

Чем дольше знала она Германа, тем больше дивилась щедрости матери-природы: мощным умом одарила, незаемным, быстрым и вместе основательным. Но дар стократно превышал реализацию. Поездки в Россию? О, Зина понимала, как это необходимо, признавала завет Герцена, всегда Лопатину памятный: страшись тины эмигрантства. И ничего не имела против его стремления передавать соотечественникам содержание и опыты европейских социально-политических течений. Наконец, она вовсе не считала нужным погрузить его в глубины естественных наук, ведь она и сама находилась в потоке, который был знамением времени и который властно увлекал от естествознания в обществоведение. Да, так. Но «планидой» Германа была она недовольна и озабочена. Не потому, однако, что спутник этой планеты обрекался на грозовые разряды бедствий. Э, если уж на то пошло, Зина Корали, с юности отвергшая «в браке – мы рабыни», не увязалась бы спутницей за планетой любой яркости. Семенить вослед повелителю, как здешние ташкентские бедняжки, не смеющие взглянуть на мир? Увольте! Нет, ей хотелось, и хотелось страстно, освободить Германа от того, что она твердо считала зряшной тратой энергии и ненужным риском. Рассудком и сердцем она внимала настояниям Лаврова, обращенным к Герману: избавьтесь от мильона практических обязательств и частностей, займитесь агитационной литературой, вы призваны быть руководителем, главой партии, непростительно терять время и силы на второстепенное, когда есть историческое… А Герман искренне не находил в себе достаточно способностей. А Зина искренне находила в Германе недостаток желания. «Ты зарываешь свой талант в землю», – твердила она. «Да, но в родную землю», – усмехался он. И вдруг глаза его обретали стальной блеск… Вот так, должно быть, блестели они, когда Герман переломил копье с Энгельсом по поводу Бакунина, изгнанного из Интернационала, а госпожа Маркс горячо вмешалась в спор, и Герман отрезал: «Клянусь, мадам, никогда не обсуждать вопросы политики с женщинами, которые делают из них семейное дело». Ну что ж, это не поссорило Германа ни с Энгельсом, ни с Марксом и его домочадцами: отношения не пошатнулись, Герман по-прежнему был званым, избранным.

С ней, Зиной, он не зарекался обсуждать вопросы теоретические и практические. И не отрезал, как ножом, ее возражения. Но едва заходила речь именно о нем, Германе, как он усматривал в ее намерениях желание остепенить муженька. Он подозревал дамское тщеславие. И даже, сдается, расчет на эдакий профессорский, литераторский комфорт… Ах, конечно, она, женщина, озабоченная здоровьем и воспитанием единственного сына, холодела при виде розовых картонных билетиков на похлебку с ломтем хлеба – такими билетиками парижские благотворители ссужали парижских люмпенов. И, конечно, до смерти боялась пресловутой ночлежки на улице Токвиля или гадких меблирашек на улице Сент-Оноре. Но, видит бог, никогда она не приценялась к костюмам от знаменитого Ворта и не рассчитывала держать щекастого лакея в красной суконной куртке и серых панталонах. Подозрения Германа оскорбляли Зину.

Была, однако, забота общая.

Великий путешественник, он уже пересекал отечество с запада на восток, с востока на запад – от Невы до Ангары и обратно. Теперь предстояло пересечь с юга на север – от Ташкента до Петербурга. Препятствия вставали громадные, пожалуй, и неодолимые. И они с Зиной отвергли вариант юг – север, как заведомо гибельный.

Возник вариант иной, сложно-маневренный. Он требовал хождения по присутствиям. А это требовало присутствия в Петербурге. И Зина с трехлетним «английским ребенком, находящимся на попечении», отправилась навстречу пыльным бурям и многотрудным хлопотам.

Хлопоты взяли больше полугода. На одном прошении кто-то начертал: «Лопатин, по-видимому, совершенно отрезвился – прошу сообразить, есть ли возможность удовлетворить его просьбу. Лопатина я знаю с 1866 года – не террорист, за остальное не ручаюсь»… Господи, да разве даже и она, Зина, поручилась бы «за остальное»? Просьба ж была о переводе из Азии в Европу. Ну, скажем, в испытанные ссылочные места – в Вятку или Вологду.

Особое совещание, одно из тех, что временно возникали на весьма продолжительное время, сочло наконец возможным извлечь отставного коллежского секретаря Лопатина из-под ташкентского солнцепека.

До Самары он следовал , ибо ссыльные не ездят, а следуют , бесконвойным. Из Самары, однако, велено было следовать подконвойным. Очень это не понравилось Лопатину по причине всем свойственной нелюбви к арестантскому положению. Он подал прошение самарскому начальству: доберусь, мол, самостоятельно. Начальство отказало. Канцелярист-проказник подшил бумагу к делу и пробежался резвым карандашиком:

Старший канцелярист приписал в сердцах: «Идиот! Сам пойдешь за Германом Лопатиным. Социалист чертов!»

Добившись перевода мужа в Европейскую Россию, Зина со своим «английским ребенком» пустилась в губернский город Вологду.

Тамошний полицмейстер давно уж расписался в том, что принял ссыльнопоселенца Лопатина «в исправном виде».

И точно, ссыльнопоселенец, бурно радуясь жене и сыну, выглядел «исправно». Извозчик осадил на Кузнечной, у бревенчатого дома под железной крышей. Кустилась черемуха, неурочно кричал петух – должно быть, по случаю свидания Лопатиных.

Тотчас прихлынула публика. Накрыли стол. Герман выставил сметанное масло, очень свежее и вкусное, в жестяной банке со смешанной и непонятной надписью: «Кудрявая»…