Александр Марков - Атаман Метелка

В неровном свете мигающих свечей огромная опочивальня казалась пустынной. На кровати лежало горой несколько подушек в тончайших белых наволочках с кружевными оборками. Темно-вишневое атласное одеяло, подшитое голландской простыней, свисало с кровати. Кровать была пуста. Но Тишка уже проворно обшарил все углы, заглянул под кровать. Он разбросал подушки, и все увидели сбившуюся в комочек женщину в ночной сорочке, с чепцом на голове. Кружевные оборки чепца закрывали лицо. Вперед выдавался лишь острый дрожащий подбородок. Мужик протянул руку и сорвал с головы чепец…

— Немка-то лысая… — ахнули в толпе.

Не над такой жалкой и перепуганной старухой хотели они вершить свой правый суд.

Все же Тишка протянул к ней руку, хотел стащить с постели, но управительница, словно загнанный хорек, дернулась головой к руке, пытаясь укусить. Тишка отдернул руку, хихикнул:

— Откусалась, стерва. Зубы-то на сластях проела!

И вновь злоба опалила мужичьи сердца. Множество рук вцепились в ненавистное тело, словно здесь, в этой ничтожной человеческой плоти, была запрятана игла, которая делала бессмертным Кащея — подневольную, постылую жизнь.

Заметайлов пытался унять мужиков, но те бросились к нему в ноги, стали просить:

— Батюшка-атаман! Дозволь порешить… Достойна смерти…

— Почему достойна? — спросил атаман.

— Изволь, батюшка, сам глянуть. Обсказывать дольше будем.

Заметайлова повели темным двором. Впереди кто-то бежал с фонарем. Тусклый свет выхватил из мрака обитые железом двери. Они вели в низкий кирпичный амбар. От спертого воздуха голова атамана закружилась. Усилием воли он стряхнул подступившую слабость. У стены заметались какие-то странные тени. Разглядел — исхудалые девки в белых рубахах. И лица их были белыми, и волосы, и даже цепи, которыми они были прикованы к стене, казались высеченными из алебастра. Перед каждой корыто, кадь с мукой, сито. Они сеяли муку, и это было настоящей мукой, ибо плохо просеянную муку не брали в зачет, а хорошо просеять во мраке было почти невозможно. В амбар за провинность сажали здоровых девиц, а через несколько месяцев на волю, вернее, на новое подневолье выходили белые тени. Для мужчин управительница нашла другое наказание — расчесывать гребнем шерсть на породистых суках и выискивать блох… Это уже после порки. Но не каждый эту порку выносил.

Заметайлова повели в сарай, где отлеживались на грязном веретье мужики, поротые доморощенными палачами… И еще куда-то повели, и еще что-то показывали, скользкое и липкое… Глаза застилал розовый туман. Ноги атамана обмякли. Тишка поддержал его, подскочили казаки.

— Нешто можно так больного таскать. Ведь он весь горит, батюшка-то. В постелю его… И все из-за лысой стервы… Лекаря сюда, лекаря… — матерились казаки.

Ничего этого Заметайлов не слышал. Зыбкая пучина охватила тело и понесла его по волнам давно ушедшего. Кажется ему, везет его старик старообрядец, везет по тряской дороге. Прыгает по кочкам тарантас, да так, что все внутри оборваться готово. А дорога длинная — ни конца ни края. Но вот тихо стало и жарко. Сидят они в бане вместе с купцом-старообрядцем. Нахлестывает веником купец разгоряченное тело и приговаривает:

«Эко изгрязнился ты, парень, и завшивел в бездомном сиротстве. Моли бога, что в хорошие руки попал».

И вот уже эти «хорошие руки» водят по буквам псалтыря, и учат изначальной грамоте, и заставляют каноны читать, а за нерадье — тычки в лоб, и двуперстное сложение учат делать, и опять костяшками пальцев в лоб, и грозный голос раскатисто повелевает:

«Складывай персты, как начертано на иконе Тихвинской божьей матери. Та икона писана евангелистом Лукою».

«Я и так молюсь двоеперстно, когда больно озябнут пальцы, а когда совсем нет пальцев — можно и ладонью молиться…»

«Дурак-рак-рак…» — И опять острые костистые пальцы стучат по горячему лбу. И голова гудит, будто железом окована.

От нестерпимой боли Заметайлов открыл глаза. Увидел перед собой чье-то узкое лицо, на седловине носа маленькие очки. В руках человек держал белые тряпицы, измаранные кровью… И чей-то шепот над ухом:

— Три дня провалялся батюшка. Теперь на поправку пошел. Вишь, лекарь и повязку снял.

Скосив глаза, Заметайлов увидел Тишку. На нем был новый зипун, отороченный мехом. В руках Тишка держал сулейку и серебряную чарку. Глаза, покрытые слезящейся поволокой, устремлены на атамана. В сивых усах застряли крошки — видно, и перекусить успел.

Заметайлов пытался оттолкнуть протянутую чарку, но лекарь сказал ласково:

— Это не повредит.

Атаман выпил, и будто горячая волна прокатилась по телу, приятной истомой закружило голову. Атаман вновь закрыл глаза.

К вечеру Заметайлов был уже на ногах. Приказал расставить вокруг графского дома караулы, послал разъезды в ближайшие деревни, велел накормить прибывших мужиков. За три дня во двор усадьбы понабралось множество всякого люда. Сбегались кто с вилами, кто с топором, чтоб помочь государевым людям до конца извести ненавистное племя господ-кровопийц.

— Батюшка-то сам где? Батюшка? — метались по двору мужики, думая, что прибыл сам император Петр III.

— Не тумашитесь, братцы, — успокаивал их Поводырь, — государь вскорости объявится. А наперед послал своего атамана Ивана Заметайлова. Атаман с казаками держит совет, но вскорости к нам выйдет. А пока отведайте, что сварили наши кашевары, атаман велел угостить вас.

Поводырь говорил уверенно. Мужики смотрели на него с почтением, многие сняли с головы шапки, низко кланялись.

Заметайлов слышал крики, которые доносились со двора в огромные узорные окна, слышал, мужики хотели видеть его. Знал, разговор будет долгим. Наболели мужичьи сердца, истосковались по воле.

А что он скажет им? Куда поведет? Нет государя-батюшки. Нет за спиной силы, которая бы толкала вперед, указывала, что делать. Сам себе голова. Решил первым делом осмотреть бумаги в кабинете графа. Кабальные записи — сжечь. В кабинете был полумрак. Солнце уже село, и лишь багряная полоска пробивалась сквозь ветви огромного клена, растущего у самых окон.

Зажгли свечи. Комната преобразилась. Обширные поля гобеленов покрывали стены. В простенках диковинные комоды из красного дерева. Дверцы у многих сорваны. На полу осколки хрусталя и фарфора. Опрокинутая ширма одной створкой уперлась в огромный стол. Тонкий шелк створок был изрезан в куски. Заметайлов понял, что здесь уже побывали дворовые, изливая свою злобу на хозяев тем, что ломали предметы роскоши, услаждавшие некогда господский взор. Заметайлов откинул ногой ширму. Стол был цел. Даже чернильница цела, накрытая лоскутом шелка. Атаман нагнулся, откинул лоскут. Чернильница была обрамлена коралловыми деревьями, с попугаем и обезьянами из жемчужин и серебра. У основания — негритянка из черного камня. Зубы из слоновой кости. Атаман провел пальцем по зубам и в испуге отдернул руку. С легким звоном зубы разомкнулись, и изо рта черномазой красавицы выпал ключ на протянутые каменные руки. У стоявшего рядом Тишки от изумления отвисла челюсть. Осмелев, все же протянул руку и взял ключ. Повертел в руках и хмыкнул: