Иван Кудинов - Окраина

Ветер все дул, за окном шумело.

Несколько раз в комнату заглядывала Агнюша, замирала в двери, видя странно согнувшуюся над столом фигуру квартиранта, торопливо что-то писавшего, съехавшую набок шляпу, нежный ребячий завиток на виске. И Агнюша вдруг прониклась таким глубоким, волнующим, почти материнским чувством к этому человеку, что не было сил дальше скрывать, носить в себе этот груз, хотелось во всем как есть признаться… «Господи, — осторожно притворяя дверь, спохватывалась, пугалась она своих мыслей, — да как можно, как можно признаться-то? Это ведь грех самой-то навязываться… Грех-то какой! Батюшки-светы, куда же мне сбежать от себя самой, что мне делать? Ох, ох!..» — горело в ней все, часто и гулко билось отзывчивое Агнюшино сердце. Прошлой ночью привиделся ей сон, будто повенчались они с учителем… и понесла она от него, забрюхатела. Грех, грех-то какой! И от мысли, что могло такое быть на самом деле, радостно сделалось, стыдно и тревожно, Агнюша убежала к себе, зарылась лицом в подушку и плакала горячими облегчающими слезами.

А Щукин все писал и писал, не переставая, уже смеркаться начало, а он все сидел за столом…

Накануне масленицы приехал из Чисторечья посланный Петром Селиванычем Филя Кривой с наказом доставить внука на праздники. Глеб уговорил поехать с ним Колю Ядринцева и Щукина. Собрались мигом. И вот уже легкие санки несутся по зимней дороге — то лесом, полем, то лугами, вдоль замерзшей Томи… Погода стоит ядреная, тихая. Кони бегут резво, громко всхрапывая, ошметки снега летят из-под копыт. Студеный воздух иглами покалывает лицо, бодрит.

— Геть, геть, буланые, рыжие, вороные! — весело покрикивает Филя, оборачивается. — Мигом домчу вас. Глазом моргнуть не успеете. — Борода, усы и брови его заиндевели, он моргает бельмастым глазом, смеется. — Петр Селиваныч наказывал: ты, грит, Филимон, внука доставь мне к масленке, душа из тебя зон, а доставь Глебушку… Любит тебя он, души в тебе де чает, — подмигивает Глебу. — А то как же! Все, грю, Петр Селиваныч, будет сполнено в точности. Неужто я не понимаю. Да и внуку, по чести сказать, какой резон анбицию выказывать? Поедет, грю, с радостью, с превеликой охотой. Эко, Петр Селиваныч-то рад будет — гостей сколь!.. Не закоченели друзья-приятели?

— Тепло, дядь Филя! — живо откликается Глеб. — Под такими тулупами мерзнуть… Жарко.

Они сидят рядом с Колей, плечо к плечу. Щукин лицом к ним, спиной к Филе, на Щукине тоже тулуп, огромный воротник поднят, видны лишь раскрасневшиеся щеки да тускло поблескивающие очки. Щукин задумчив, необычно молчалив, улыбается чему-то, отводя рукою воротник, смотрит вокруг.

— Чудно-то как, друзья! Помните, как у Гоголя: «Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога!» Как ты хороша…

— Геть, геть, вороные, карие, рыжие! — покрикивает Филя, крутит вожжами над головой, и кони летят, разметав гривы. Полозья кошевки едва касаются, накатанной до блеска колеи, снег сверкает ослепительно, и лес как бы расступается, впускает их к себе, приветливо шумит над головой, обдавая сверху облачком голубоватого сыпучего куржака…

И вправду: глазом не успели моргнуть — и вот оно Чисторечье. Длинной улицей вытянулось на две версты вдоль речки, по-над лесом, за пятьдесят лет разрослось — понаставили чистореченцы и пятистенников бревенчатых, обнесенных заплотами, жердяными пряслами, и небольших изб, и вовсе неказистых, подслеповатых избенок, как вот эта, мимо которой проезжали — одно окно целое, другое, должно быть, разбито и наскоро забрано, заколочено… «Тут-ка я и живу», — объявляет Филя. И кажется, что изба похожа на своего хозяина — такая же маленькая, как бы усохшая, вросшая в землю, с неровно торчащими углами, и так же, как хозяин, одноглазо смотревшая на белый свет…

Проехали улицей, в сторону Томи, поднялись на взгорок и увидели (еще издалека приметный) двухэтажный дом Петра Селиваныча Корчуганова. Через дорогу от него, напротив, стояла церковь. Дальше еще несколько крепких, на городской манер, домов, в одном из которых жил чистореченский поп Иларион, а в другом — Епифан-конокрад, получивший прозвище неспроста: говорят, что раньше Епифан и впрямь занимался конокрадством, гонял ворованных лошадей в Ирбит, потом остепенился, семью завел и осел в Чисторечье. Но страсть к лошадям осталась у него прежней, держит он целый табун, и кони у него породистые, чистокровные, любо поглядеть. Где он их достает? Глеб спросил об этом Филю, и тот, гордо вскинув голову, точно речь шла не о ком-то, а о нем лично, весело подмигнул незрячим глазом:

— А то как же! У нас тут-ка, Глебушка, мужики умные, способные хозяева, сказать по чести, не в пример иным да некоторым… Умные, — повторил он и засмеялся, махнув рукой неопределенно. — А дураки — по ту сторону реки…

Он спохватился как будто, осекся, натянул вожжи, взбодрив коней, и те махом вынесли кошевку на пригород, к корчугановскому дому. А там их, видно, давно ждали — ворота настежь. Возок лихо вкатил в ограду. И кто-то заполошно, весело крикнул: «Гости приехали! Слава богу».

А с высокого крыльца уже спускался Петр Селиваныч, в шубе, с непокрытой седеющей головой. Обнял внука, расцеловал, прослезился даже. Постарел дед, поредели да поседели белокурые кудри, но держался Петр Селиваныч еще молодцом, осанист, плеч не опускает, взгляд зорок. Глеб представил друзей, Петр Селиваныч приветливо кивнул:

— Проходите. Отдыхайте. Хорошо, что приехали. А я уж думал, один Филя явится, ни с чем…

Поднялись на крыльцо, прошли через холодные сени. В передней встретила их тетка Анисья, ставшая, после смерти бабушки полновластной хозяйкой в доме; хотя, по слухам, еще при жизни бабушки и мужа своего Агапа Селезнева, корчугановского «примака», были у нее с Петром Селиванычем тайные отношения… И не случайно один из трех ее сыновей, Иван Агапович, числившийся ныне главноуправляющим Корчуганова, похож на Петра Селиваныча, как две капли: фигурой, манерами, лицом, белокурыми кудрями… Как говорят, шила в мешке не утаишь.

Анисья запричитала, заохала, засуетилась, приглашая дорогих гостей. Из кухни шли запахи жареного и пареного, и друзья только сейчас почувствовали, как протряслись и проголодались за дорогу.

Утро пахло блинами. Столбами поднимался дым из труб. Трое приезжих шли по улице. Молодые, румяные от мороза. И ощущение праздника поселилось уже в каждом из них, волновало и будоражило, манило невесть куда, в заснеженные дали… И все вокруг казалось чистым, светлым, исполненным добра и счастья. В самом деле, можно ли творить недоброе, постыдное в таком прекрасном и светлом мире! И люди приветливы, улыбчивы! Праздник как бы уравнивал всех, делал открытее, отвлекал людей от забот повседневных; суетность отступала, и светлая приподнятость овладевала душой. Ах, и будет сегодня песен!..