Иван Кудинов - Окраина

— А что же потом? — спросил Омулевский, как бы поощряя гостя на дальнейший рассказ. Красноперов вздохнул:

— Потом? Потом, друг ты мой, Иннокентий Василич, и вовсе пошла гладкая жизнь. Определили меня, по личной протекции Николая Николаевича Муравьева-Амурского, в гимназию на казенный кошт. Чего еще? А мне уже двадцать стукнуло тогда… Каков гимназист-первоклассник!

— Ничего особенного. Ломоносов тоже начал учиться поздно, зато Россия своевременно получила великого ученого.

— Ну, Ломоносов другое, — махнул рукой Красноперов. — Нет, Кеша, нет и нет, друг ты мой сердешный, все было предопределено…

— Что предопределено, чем предопределено?

— Дремучестью нашей сибирской, затхлостью бытия нашего. Это я по неопытности своей да наивности думал, что невозможного нет, что надобно только захотеть — и все осуществится. Гимназия не в счет, не о ней речь. Знаний, какие мне нужны, я бы и без нее набрался. Я же не бездарный человек, — вырвалось у него, — не бездарный же, черт побери! Почему же все так получается? — Он перевел дух, успокоился немного. — Мне казалось, выход один: бежать из Сибири. Подальше. Из этого холодного, зачумленного, проклятого людьми и богом края! Надо вырваться из этого кольца — и тогда откроется перед тобой светлая и широкая перспектива. И я бежал из Сибири. Бежал без оглядки. Сначала в Москву, потом вот в Петербург. Радовался, верил: наконец-то! Наконец-то сбудется все задуманное… А что сбылось? — Он помолчал, глядя в сторону. — Вырвался из одного кольца — попал в другое…

— Погоди! — остановил его Омулевский. — Но разве без труда, упорства и преодоления всяческих невзгод можно чего-нибудь добиться? Это же истина.

— А разве я не боролся, не искал выход? Значит, сил моих для этой борьбы недостаточно… Помнишь, я как-то читал тебе стихи о горькой доле солдатки?

— Помню. Хорошее стихотворение.

— Некрасов тоже похвалил. Обещал напечатать в «Современнике», хотя и указал на отдельные недостатки, советовал доработать… Аванс выдал.

— Почему не доделаешь?

— Мне опротивели стихи.

— Тебе не стихи опротивели, а неустроенность твоя, — сказал Омулевский, — душевная запутанность.

— Может быть, — согласился покорно Красноперов. — Знаешь, Кеша, я и в Мойку бросился только потому, что понял свою ненужность, неспособность отстаивать себя, — сказал просто, как не о себе, а о ком-то постороннем. — А для чего жить, если даже и за себя не можешь постоять?

Помолчали. Слышно было, как цокают копытами по мостовой кони, катят по Большому проспекту коляски.

— Пьешь ты много, Иван, — сказал Омулевский.

— Много. А что делать?

— Взять себя в руки, иначе пропадешь.

— А я уже пропал. И то, что сижу сейчас с тобой, разговариваю — это нелепая случайность. Да, Кеша, случайность. Не окажись сегодня поблизости городового…

— Перестань. Ты же умный человек. Талантливый. А талант без труда и усилий каждодневных, без борьбы превращается в ненужный балласт.

— Вот этот балласт и потянул меня в Мойку.

Омулевский встал, быстро зашагал по комнате, гневно и горячо внушая:

— Да нет же, нет, человек не имеет права так легко, без борьбы отказываться от жизни… Нелепо, противоестественно. Погляди вокруг: сколько света, простора… сколько возможности жить и бороться. Не только за себя, но и за других. Вот что, Иван. Во-первых, никуда я тебя сегодня не отпущу. Во-вторых, завтра же пойдешь к Некрасову и все объяснишь. Он поймет и поможет. Надо работать, работать, Иван! В этом выход. И в-третьих, познакомлю тебя с нашим сибирским землячеством. Прекрасные люди, замечательные друзья — Потанин, Песков, Ядринцев… Кстати, в Иркутске ты не встречался с Николаем Щукиным? Правда, он туда недавно вернулся, до этого жил в Томске. Тоже примечательная личность. Готовит сейчас первый сборник сибирских рассказов. Понимаешь, первая ласточка — книжка сибирских литераторов! Ты не мог бы что-нибудь ему послать? Нет, Иван, ты приглядись получше к людям, вокруг себя оглянись — и поймешь: жить надо, жить и дело делать!

Красноперов кивнул, но как-то равнодушно и рассеянно. Рассеянно же повторил:

— Жить надо… Знаешь, Кеша, если можно, налей мне еще вина.

Вечером отправились к Потанину.

Закатное солнце окрасило Неву в багрово-горячий цвет, вода точно горела изнутри. Постояли у каменных сфинксов, холодный вид которых как бы намекал на что-то вечное, недоступное разуму, и хандра опять возвращалась, сжимая, как клещами, сердце.

Красноперов печально и тихо продекламировал:

Омулевский посмотрел на него, тряхнул копной белокурых волос, спросил удивленно:

— Твои? Отличные строчки. А дальше? Нет, правда, хороши: «Немые сфинксы, каменные души, какую тайну носите в себе…» А дальше?

Красноперов иронически-горько сказал:

— А что дальше. Дальше — кромешная пустота. Тайны, тайны — кто их может разгадать? Тайна для меня и в том, что я живу, хожу по земле, мучаюсь и страдаю неведомо зачем, тайна для меня и в том, что в любой миг можно оборвать всякие связи с этим миром — был ты и нет тебя. Не правда ли, Кеша, смешно мы выглядим? Послушай, — спросил он вдруг, — а зачем ты ведешь меня к Потанину? Впрочем, догадываюсь… — Красноперов усмехнулся, поморщился, лицо его сделалось злым и некрасивым. — Хочешь оживить меня, вдохнуть в меня силы? Смешно. Смешно, брат. Да и зачем? Что для меня жизнь, если душа пуста? И если нечем заполнить эту пустоту… Нечем, Кеша.

— Работой. Борьбой. Разве этого мало?

— Против самого себя бороться?

— Не против, а за себя, за жизнь свою бороться.

— Не умею, разучился я жить, — мрачно сказал Красноперов. — Бороться же за жизнь, которая ничего не стоит, считаю ненужным и даже унизительным занятием. И зря, зря ты возишься со мной, напрасно. Нет, в самом деле, что это вы все пытаетесь тащить меня за уши? — спросил он, как будто сам удивившись этой внезапно пришедшей в голову мысли. — Зачем? Помнится, граф Муравьев-Амурский, добрая душа, готов был раскошелиться ради того, чтобы двадцатилетний детина стал гимназистом… Некрасов деньги наперед выдал, участие проявил. Из жалости? А зачем, скажи на милость, жалеть меня? Вон и городовой выдернул из воды. Ну тот, может, по долгу службы. И ты вот, Федоров-Омулевский, пытаешься меня спасти, держишь за воротник… А разве можно спасти человека, если он сам того не желает? Да и не стоит того… Не стоит. — Он помолчал. — По правде сказать, выход есть. Один выход: вернуться обратно в Сибирь. Маменька с отцом рады будут. Невесту подыщут. Обзаведется Иван Красноперов семьей. Служить станет. Днем служба, вечером карты, жена… А что? Живут же другие. А то извозом займусь. Либо с отцом в мастерской Цукермана стану работать. «Гробы и памятники» мастерская называется. Отец мой лучший мастер по гробам — такие домовины ладит, загляденье! Заказчик валом валит. И то: лучше красноперовских гробов во всем Иркутске не сыскать!.. — горестно усмехнулся. — Очень, скажу тебе, нужное ремесло. Особенно в Сибири. Боже мой, снова Сибирь?! — он даже застонал тихонько. — Каторжная земля. Нет, нет, уж лучше головой в Мойку, чем обратно в Сибирь… Ни за что!..