Иван Кудинов - Окраина

— Матка бозка! — воскликнул Бронислав Ветский, светловолосый и тонколицый поляк, сосланный в Сибирь из Варшавы, прошедший весь этот путь пешком. — Восстание надо… борьба нужна! Все вместе… вот! — Сжал он кулак и потряс им в воздухе, огромная тень метнулась по стене. — Все вместе — сила… Вместе не страшно. Так я говорю, Григорий Николаевич?

— Именно так, — сказал Потанин. — Все вместе — сила.

— И все-таки я хочу знать, чем должен я заниматься? — упрямо повторил Григорий.

— А тебе, Гришка, через неделю надлежит быть в Павлодаре, — насмешливо сказал Федор. — Забыл?

— Нет, не забыл. Но…

— Матка бозка! — Ветский вскинул руки и даже вскочил, глаза его сверкнули. — А разве в Павлодаре нет людей? Вот и расскажи им, Григорий, обо всем… Восстание надо… борьба нужна!

— Восстание в Павлодаре? — усмехнулся Григорий. — Ах, Бронислав, Бронислав… Вы вон тоже восставали, а чем все кончилось? Сибирью! Сколько вас пригнали сюда?..

— Много. Но не это важно, Григорий, — помотал головой Ветский. — Важно, что мы были вместе. Вот так! — показал он, сжав кулак. — Это важно.

Федор поддержал Ветского, едко спросив брата:

— Да ты-то, Гришка, почему Сибири боишься? Здесь ты родился, здесь и умрешь.

— А я не боюсь, — с вызовом сказал Григорий, и красивое смуглое лицо его сделалось злым и решительным. — С чего ты взял, что я боюсь? — и глянул на Ядринцева. — Послушай, Николай, можешь дать мне этот… призыв на очень короткое время? Хотя бы на одну ночь. Перепишу и сразу же верну.

— Разумеется, — ответил Ядринцев. — Но будь осторожен.

— Можно, я помогу переписать? — раздался голос Гаврилки. О нем уже забыли, думали, что спит, а он, забившись в уголок, все слышал, не выдержал и подал голос: — Почерк у меня хороший, каллиграфический…

Григорий растерялся, не зная, что сказать младшему брату, так неожиданна была его просьба. Федор круто повернулся, уставившись на Гаврилку бешеным взглядом, и, цедя сквозь зубы каждое слово, раздельно и жестко проговорил:

— Урядник Усов, ты опять наперед батьки?.. А ну марш, марш в постель! И никаких больше разговоров.

Гаврилка хотел что-то сказать, но только хватил открытым ртом воздух и, наклонив голову, покорно вышел. Впрочем, и остальные вскоре стали расходиться. Было уже далеко за полночь.

Омский кружок постепенно редел, распадался: несколько молодых офицеров отправились в Петербург и Москву слушать университетские лекции; хорунжий Григорий Усов отбыл к новому месту службы — в захолустный Павлодар; есаул Федор Усов уехал на несколько месяцев в Тюмень. Усовский дом опустел, выглядел сиротливо, погружаясь с вечера и до утра в студеный осенний мрак — ни огонька… Гаврилка теперь неотлучно жил в казарме, не брал увольнительных даже по выходным.

Потанин из последней экспедиции заехал в Томск да и остался там, объяснив свое решение коротко: «Тут больше возможностей для работы». Ядринцев не мог с этим не согласиться: в самом деле, кроме кадетского корпуса, в Омске не было ни одного учебного заведения, город представлял из себя военный лагерь, не имел не только газеты, но хотя бы захудалого официального листка… Надо в Томск возвращаться, да, да, в Томск, решает Ядринцев. Однако медлит, никак не соберется — мешают непредвиденные обстоятельства. Вот и литературный вечер до сих пор не проведен, уже ноябрь, зима наступила, а дела подвигаются со скрипом… Махнуть на все рукой — и уехать? Нет! Столько готовился, вынашивал идею, все продумал до мелочей… Да он презирать себя будет, если отступит, не доведет дела до конца!

Потанин беспокоится, спрашивает в каждом письме: когда же наконец он приедет? И добавляет: если дело за деньгами, — пришлем.

Но в деньгах, слава богу, в последнее время Ядринцев не испытывал столь острой нужды — по-прежнему он дает уроки сыну жандармского подполковника Рыкачева, кроме того, обучает грамоте детей первостатейного купца Кузнецова, словом, выходит из положения…

А между тем — и в деньгах причина: с одной стороны, он ведь и вечер затевал в целях благотворительных, надеясь собрать средства в пользу студентов-сибиряков, бедствующих в Петербурге; но с другой стороны — не в том была главная цель задуманного литературного вечера, не в том. Ядринцев написал громовую, как сам говорил, статью об общественной жизни Сибири и собирался выступить с нею публично.

Статью затребовал главный инспектор училищ Западной Сибири Попов — для ознакомления. И на другой день вызвал самого автора. Ядринцев накануне простудился, чувствовал себя неважно, однако и минуты не раздумывал — идти или не идти. Надо идти. По всей видимости, статья пришлась не по вкусу Монголу, и он намерен диктовать условия… Посмотрим, посмотрим! — думал Ядринцев, заранее готовя себя к решительному разговору. Он это предвидел, но он и представить не мог, сколь круто могут повернуться события…

— Ну-с, батенька, нагородили вы тут изрядно! — едва он переступил порог, заговорил главный инспектор, тыкая пухлым коротким пальцем в бумаги. — Что скажете? — Негодующе смотрел на Ядринцева, не здороваясь и не приглашая сесть. Стекла его пенсне сердито поблескивали. Ядринцев спокойно отвечал:

— Что же я могу сказать? Все, что хотел, я сказал в статье, и вы со всем этим, как я понял, уже ознакомились.

— Ознакомился, ознакомился… И хочу вас спросить: кто вас уполномочил шельмовать людей, кои перед отечеством имеют заслуг во сто крат больше, чем вы, кто, позвольте спросить, уполномочил вас на это? — он сдернул пенсне и смотрел в упор узко прищуренными глазами, широковатые монгольские скулы его круто побагровели, точно железо, вынутое из горна; он весь был раскален, стоять подле него — и то жарко. — Купечество, по-вашему, ничего полезного не сделало? А сиропитательное заведение братьев Медведниковых, а приют Асташева в Томске, а дом призрения Королевых… Не сделало? — кипел он, еще больше раскаляясь, на обширном лысеющем лбу выступили росинки пота. — Да как вы смеете такое утверждать? — Схватил со стола бумаги, потряс ими в воздухе, готовый разорвать их в клочки, испепелить. — Вот, вот! — Бросив бумаги на стол, опять тыкал в них пальцем. — Что вы тут понаписали! — Он пробежал глазами, отыскивая нужные строчки. — Вот: «…находятся тупоумные обскуранты, утверждающие, что в Сибири учреждать университет еще рано». Кого вы считаете обскурантами? Кого?..

— Там же сказано ясно, — сдержанно отвечал Ядринцев, придвигая стул и садясь без приглашения, чувствуя, как постепенно охватывает его негодование, — там все сказано.

— Все?.. Все сказано? В таком случае все сказанное я вычеркиваю! — И, схватив карандаш, он с каким-то злым и торжествующим удовольствием жирными параллельными линиями, а затем и крест-накрест перечеркнул часть текста. — Вот!.. Что вы теперь скажете?