Дмитрий Балашов - Цикл романов Государи московские. Компиляция. Кн.1-5

– Воля, а не право! А мы здесь сошлись говорить о правах! Это и мой дом, и я бы не поднял руки сжечь терем отца нашего, к лику святых причтенного князя Александра! Господь узрит наши дела и рассудит ны в сем свети и в оном!

Он оглянулся, задохнувшись, вздел руки и сказал с проблеснувшей нежданной слезой:

– Зришь ли, Господи! В соборе сем слышали мы слово епископа Серапиона! Что ж мы раздираем отчину свою? Каждый да держит без спора свой удел! А Иван – в отца место, и ты, Андрей, устыдись!

Михаил Тверской поднял руку, пытаясь урядить тишину, и громко воззвал:

– Братья! Я молодший средь вас, но и мой отец сидел на столе великокняжеском, и мне подобает место в совете сём. Достоит нам урядить о ратях, по слову посла царева, а о землях, о язвах наших говорить здесь, перед ханом безлепо. Да не вопросят нас: можем ли в которах и спорах наших володеть Русью?

Многие оглянулись тут на Олексу Неврюя, что, сузив глаза, смотрел, не то одобряя, не то запоминая, на тверского князя. В лице посла резче проступило чужое, степное, мунгальское, и показалось на миг, что не зной летнего дня, а жаркое дыхание бесчисленной конницы струится из-за его спины в отверстые окна и двери собора. Но тут взорвался Федор Черный. Трясясь и брызгая слюной, он закричал о своих правах, стал грубо грозить Ордой:

– Я зять царев!

И стихшее было собрание князей и вельмож взорвалось.

– Двоеженец и сыноубийца! – выкрикнули из толпы. Восстал вопль и створилось неподобное. Бояре лезли друг на друга:

– Предатель, раб, покинувший князя своего! – кричал Феофан Окинфу Великому.

– Убийца! – гремел Окинф в ответ, наступая на Феофана. – Не тебя ли Митрий князь послал зарезать Семена на Кострому?! Кровь его еще взыщется на главе твоей!

Кто-то кого-то уже хватал за отвороты ферязи, трещало дорогое сукно. На Федора Ярославского наступали с трех сторон. Андрей орал, срывая голос, и его уже не слышали. Вдруг лязгнула сталь, и жутким просверком смерти обнажился чей-то клинок. И разом руки схватились за рукояти, и уже на взмахе затрепетало множицею жаждующее крови оружие, и уже, отбитая мощным ударом Михайлы Тверского, чья-то кривая сабля взвилась, прочертив молнийный след под сводом собора, и со звоном покатилась по плитам… И в этот миг епископ Симеон, со вздетым крестом в руке, ринулся с амвона в толпу, прямь под клинки, и за ним, мгновение лишь умедля, сарский владыка Измаил, с разверстыми дланями старческих трепепущих рук, с криком:

– Братья, не оскверните храма! Здесь, пред лицом Бориса и Глеба, князей убиенных!

Измаил сухими руками указывал, простирая их, на икону древнего киевского письма.

– Достоит святительское наставление в делах мирских, аще не имут мира сами у ся! – строго говорил меж тем Симеон, подымая и оборачивая ко всем поочередно крест. – Именем того, кто погиб за ны при Понтийстем Пилате, велю: да снидете в мир и любовь!

Помедлив, с тупым коротким лязгом, клинки начали падать обратно в ножны.

Данил вдруг рукавом отер мокрое чело и крупно перекрестился. Глядя на него, начали креститься и другие. И долго, и медленно гас, остывая, протянувшийся наискось, пронзивши воздух собора, длинный, словно натянутый харалуг или светящийся след стрелы, взгляд. Это Андрей с Михайлой Тверским молча смотрели в глаза друг другу, но наконец и они враз опустили очи.

Так ни о чем и не столковались князья на соборе. Каждый остался при своем. Данил пытался поправить дело, поговорив с братом Андреем в особину, но тот лишь язвительно отмолвил:

– Преже мне Дмитрий проповеди читал, а теперь ты? Я как-никак старше тебя и знаю сам, что мне творить!

Данил молча сжевал обиду.

Разъезжаясь, князья береглись друг друга. Дружины от Владимира ехали в бронях, на ночлегах, пока не добрались до своих княжеств, выставляли сторожу. Не только то помнилось из киевской великой старины, как были увенчаны святостью князья-страстотерпцы, Борис и Глеб, но и то, как после братнего съезда в Долобске, созванного самим Владимиром Мономахом, князья, схватив, ослепили брата своего, Василька Теребовльского. И то было, не сотрешь! И был рязанский князь-братоубийца, Глеб, что зарезал братью свою во своем шатре во время пира… Кровь, дедами пролитая, да не пади на главы правнуков наших!

Андрей, воротясь, в гневе стал собирать полки. Что бы там ни баяли, а пока Тохта, задерживает Ивана у себя, и Андрей решил своею волей забрать Переяславль. От хана можно будет потом и откупиться! В конце концов, он сейчас слишком нужен Тохте! Федор Черный и князь Константин тоже дали рати. Окинф собирал владимирское ополчение.

Данил не успел доехать до дому, как к нему прискакали гонцы от князя Михайлы. Данил умел торопиться, когда нужно. Вечером он собрал воевод. Покусывая бороду, мерил глазами боярские лица. Все говорили единогласно «едиными усты». Дать князю Андрею занять Переяславль нельзя было. Михайло Тверской предлагал встретить рать Андрея под Юрьевом, на древнем полчище, где не раз встречались рати враждующих князей. Встретить там и не дать вступить в Переяславскую землю. От Москвы до Юрьева было втрое-вчетверо, а от Твери и впятеро дальше, чем от Юрьева до Владимира, где уже стоял наготове Окинф Великий с владимирским полком.

– Послать весть переяславцам! Пущай седлают коней!

– Выступать не стряпая. Обозы пущай догоняют, не ждать!

Протасий поднялся, высокий, костистый, торжественный, как перед причастием. Наконец-то пришел час доказать, что и московляне чего-то стоят в ратном деле!

– Прикажи, батюшка, Данил Лексаныч, свету не ждать!

Данил поднялся, сказал:

– Храни тебя Бог, Протасий!

Оба, ни тот ни другой, уже не уснули до утра.

Тихую летнюю ночь, полную разговорами звезд и шелестом бегущей воды, прорезало конское ржанье, топот, смутное шевеление бегущих куда-то людей и скачущих гонцов. Земля вновь насильственно отделилась от неба, закопошилась своею беспокойною жизнью, и звезды отдалились, стали строже, и примолкла, и тоже как бы отдалилась вода, а небо стало светлеть, холодеть, синеть, и вот уже четко обозначились ломаная линия крыш, остроконечья шатровых кровель… Вот уже озолотилось небо, и уснувшее на краю окоема облачко зажглось светлым лучистым огнем. Вот уже столб света, как поднятый меч, поднялся над щетиною дальних лесов, и первые солнечные брызги, мгновенно пронзив влажный утренний парок, легли на бревенчатые стены, ворота, кровли, зажгли розовым лица и багряным – гнедые бока коней. Звонили колокола, орали птицы, потревоженно кружась над городом, и вот восходящее солнце залило наконец землю и удивилось, повиснув в вышине, необычному сосредоточенному кипению маленького бревенчатого городка. К нему и от него тянулись конные рати, бойко катились возы, из раскрытых настежь ворот крепости выезжали и выезжали, и вскачь уходили вперед по Дмитровской дороге все новые и новые, ощетиненные копьями дружины, и уже прерывистая череда конных полков, протянувшись полями и лугами Подмосковья, головой утонула в лесах, а вершники, перескакивая с коня на конь, летели вперед по дороге на Переяславль, только брызгами пыли из-под копыт с пристывшей за ночь дороги да замирающим вдали цокотом тревожа покой еще сонных лесных деревень.