Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Другие, что поважнее, ну с образованием, что при должностях, ведь тем же рассчитываются. Только ложатся под них, под начальников, в чистую постель. А так, какая разница? Тут и там обида и беззащитность…

В последние дни перед встречей с Флором приспособилась Стеша к братьям славянам в Глазково. Баба шустрая, смышленая, выучила малость по-чешски, бойко пускала — тоже по-ихнему (а титьки — редкий мужик не захочет увидеть наедине и поближе — синяки не сходят), — и стали ее брать легионеры, и даже с охоткой, когда убедились, что не заразная, а бабье «хозяйство» (что пониже живота) — даром что рожала — узкое, плотное. И вся она, чувствуется, в лучшие времена была не дряблая, не мясистая, а крепкая, сбитая. Словом, хороших кровей.

А уж тут и понятливая. И слова не скажут чехи, а она уже мостится согласно желанию.

Расплачивались сахаром и сухарями.

И Степанида уж как была довольна, несла сладкое детишкам и читала молитвы во здравие чешской породы мужиков. Очень она дорожила расположением чеховойска. И спокойнее с ним было, не безобразило. Делали легионеры свое и платили. Надули всего каких-то пять-шесть разов, ну без платы, так не без того, хоть сама в порядке.

— А был случай: в тупичок заманили — и в склад, на тюки. Сколько их там было — темно. Гогочут и лезут, лезут… Охотки у них не было, баб полно, просто забавлялись. Руки перехватили бечевкой, да я и сама не стала бы брыкаться да царапаться — убьют. В рот варежку — ох, кабы не задохнуться: круги в глазах! Ой, думала, помру. Мучили, мучили — как живая осталась?! А в другой раз в теплушку затолкали. Я молчу — еще шлепнут по голове. Шлепнут, а чтоб не отвечать, коли без памяти лежишь, — в мешок. И нет солнышка. А сколько от кровотечения померло, умом тронулось, попростывало: чай, на морозе заголят — и легкие, кашель, лихоманка, да что угодно! А меня пронесло. Маялась, правда. Ниже пупка одна чернота. Не тронь тело — на вой от боли. И рвало. Вот ни с того ни с сего! Намаялась я. Что ни день — кровь споднизу. Совсем неживая была. Туточки дом есть, за углом, где лавка. Там у Марьи Григорьевны отлеживалась. Не она — померла бы. И счастье мое, морозов не было. Я как возвращалась, все на снег садилась. Подолгу сидела. Ногу подогну под себя и сижу. А ночь!.. А в теплушке насиловали — еще осень листья не зажелтила. Солнышко грело… Запомнила я тот состав. Пришла через месяц, а боязно: все себя крестом осеняю. Надо снова зарабатывать, дети не кормлены, а вдруг опять эти… Вот тут сразу и не выдержала бы, коли удумали еще так. Чувство у меня было такое: там бы и умерла… А только Бог услышал меня: не было того состава, укатил. Новые чехи на путях и перроне красуются…

Везло Степаниде. Другая бы уже запаршивела, а она даже пустяшным заражением не разжилась. Лечиться где? Лекарства где? Марганцовки за тыщи не купишь. А тут при детве она… И так кажинную ночь опосля блуда и греха в прихожей у железнорукого Фотия (среди коробок, корзин, стлевших армяков и корявых, задубелых обуток) терла себя водой, настоянной на березовых прутьях, вроде банной. А как быть, все меньше заразы. Не дай Бог, детва прихватит, они ж невинные! Можно и самогоном обтереться, но в энто место не пустишь.

Господи, болит тело, ноженьки ломит, в темечке треск, будь неладна жизнь…

Слезы сами капают. За что, Боже?.. Мнешь узелок с хлебом, ломтиком сала или рафинада (ну три-четыре кусочка, да и те в махре да грязи). За что, Боже?!

И жарче, чаще слезы. Сердце в груди — ходуном. Шлепнешься на колени, из щелей льдом несет, а не шевелишься, кладешь поклоны, а вдруг Матерь Божья заступится?..

Да не шибко и намолишься. Фотя шепотком кличет. Хоть и невелика работа, а иди, да не плачь, воркуй, обнимай — не то турнет с малыми. Тоже ушлый, не кличет, покамест моюсь, бережет себя. Старой, а руки жадные. Клещами зацепит волосы на передке — не шелохнуться…

Даже по нынешним голодным временам колени у Стеши загляденье — гладкие, белые. Всю жизнь тужилась то с вилами, то с граблями или ведрами, а руки тоже — ровно сметаной облитые, и без жил. Бывало, с родителями, а после со свекром или мужем дрова на себе носила, бревна плечом подпирала, одна воз сена сгружала, а не раздалась, не омужичила: в талии узкая, плечи заглаженные, статная, без загорбка. А уж как в баньке нагишом, знамо, распарится да сядет на полку — зад грушей, а ноги под 'тяжестью и растолстятся — залюбуешься. И трогать такую за грех. Как есть высокая красота.

Сиськи сквозь пар мокро отсвечивают, сыто лежат. Такую сладость двумя руками брать, бережно и благоговейно, не сиськи — дар Божий. Соски, ровно солнцем обожжены, коричнево-темные.

А живот!.. Какие тут слова, при чем слова? Нежить его надо, ласкать, губами пятнать, молиться на него, но и это будет так… движение ветра, шелест листвы, не более. Смирять его надо, требует он, в нем страсть, зов… Своим животом накрыть, придавить жгутами-мышцами, что сплетают у мужчин живот от ребер до паха. Но и это не все, а только начало…

Вот только тогда, считай, вышел разговор с бабой, и ты не обманул ее, и только тогда ее сердце в удар с твоим начнет жить. А уж когда это будет долго и хорошо (а хорошо, когда не один год, а лучше — десятилетия) — не станет иметь значения, что бывает между мужчиной и женщиной, а заиграет, выйдет на первое и главное место — сердце.

Впрочем, возле такой бабы, как Стешенька, мужик не угомонится до седых редких волос, до плеши и вставных зубов (самое важное — там-то не вставное, а свое, первородное и прямое, гордое, трепетное и неувядающее). Всё будет доказывать ей любовь и дружбу, потому что у мужчины все эти нежные и духовные материи непременно в твердость естества переливаются и держат его боевым разящим мечом. Хвала Господу за то, что святую гордость дает обладателю женщины (особенно хвала за это в преклонные заснеженные годы)!

«Жутко зарабатывать, себя продавая, — жаловалась Стеша. — Мужик ведет, а я будто неживая. Кто он, как будет меня, один ли, не пырнет ли ножиком, не заразит ли?.. Веришь ли, Флорушка, иной нащипает, а не крикни… Поначалу, вот истинный крест, от переживаний пропали месячные. Октябрь отсучилась — нет крови. Ноябрь — продолжаю свое, а нет крови. Декабрь — и я уже с лица неживая: ни капелечки крови. И все завидуют, вроде тетка видная, мужиков так и гребет… Веришь, Флорушка, есть среди нас порченые — ногами, лицом, — а другого заработка нет, хошь разорвись. Вот лишь на это самое, бабье, вся и надежда. Их разве только очень пьяные берут. А знаешь, как они голодуют? А на кой мужику костлявая баба?»

Что и рядить, невесело промышлять греховным задиранием подола, по нынешним временам и вовсе лихая доля, слезы пополам с кровью и увечьями, поскольку Гражданская война — святой бой за счастливую народную долю. И мрут эти бабы от болезней, пьяных драк, а все равно их становится больше. Да только помани — за пайку хлеба владей, распоряжайся телом, вытворяй что хошь, только, Христа ради, не обмани, заплати!..