Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Это единственное заседание суда продолжалось 3 часа.

Совещался суд около 20 минут.

Приговор убийца выслушал с поразительным самообладанием. А после обратился с единственной просьбой: дать поесть — и пожаловался, что кормят здесь отвратительно.

От подачи кассационной жалобы он отказался. Это тоже всех поразило.

Командующий войсками округа утвердил приговор через 24 часа после объявления.

После суда Богров написал прощальное письмо.

«Дорогие мама и папа!

…Последняя моя мечта была бы, чтобы у вас, милые, осталось воспоминание обо мне как о человеке, может быть, и несчастном, но честном…В вас я теряю самых лучших, самых близких мне людей, и я рад, что вы переживете меня, а не я вас… Целую и всех дорогих близких и у всех, у всех прошу прощения.

Ваш сын Митя 10 сентября 1911 г.»

Письмо дышит достоинством и, я бы сказал, благородством.

Однако заслуживает упоминание Богрова о себе как о человеке безусловно честном.Богров это слово в письме отчеркнул.

В искренность этого хочется верить, но вот как быть со службой в охранке и выдачей товарищей и знакомых?..

Если Столыпин убит как враг революционного движения России, то как быть с проданными и преданными товарищами бывшего платного осведомителя, да еще осведомителя добровольного, да еще платного, когда совершенно никакой нужды и в самой плате не имелось?..

Поэтому оставим благородство в покое.

Был Богров, который отомстил за еврейские погромы и утеснения, — это факт исторический и неопровержимый, из того и будем исходить.

12 сентября в 4 часа утра (все с Богровым почем-то происходило на рассвете) приговор был приведен в исполнение.

Палачом изъявил желание быть один из каторжан Лукьяновской тюрьмы — тоже штришок: никто не неволил, никакой милости за это не полагалось. Каторжанин лишь попросил предоставить ему возможность справлять обязанности под маской, чтоб после не при-грохали свои же в тюрьме. Смастерили маску, точнее, капюшон. А почему бы не развлечься каторжанину, чай, засиделся без длинного ножа и стонов…

Казнь совершалась под обрывом Лысогорского форта. Это — часть давно уже упраздненной киевской крепости, в четырех верстах от «Косого капонира».

В это сложно поверить, но Богров спал, и крепко, когда его разбудили. Как убитый, так и убийца оказались людьми какого-то особого мужества.

Когда бывшего осведомителя вывели к тюремной карете, один из офицеров осветил его лицо фонарем.

— Лицо как лицо, ничего особенного, — невозмутимо бросил Богров.

У виселицы Богрову принялись связывать руки.

— Пожалуйста, покрепче завяжите брюки, — сказал без всякого волнения Богров, — а то задержка выйдет.

Помощник секретаря окружного суда громко прочел приговор. Богров выслушал его с очевидной скукой.

— Может быть, желаете что-нибудь сказать раввину? — спросил товарищ прокурора.

— Да, желаю, — ответил Богров, — но в отсутствие полиции.

— Это невозможно, — возразил товарищ прокурора.

— Если так, — сказал Богров, — то можете приступать.

И уже под саваном в последний раз подал голос:

— Голову поднять выше, что ли?

Он сам взошел на табурет. Палач тотчас выбил табурет (для палача оказалось весьма мало удовольствий).

Тело висело около 15 минут, как того требовал закон.

Военный министр первого состава Временного правительства Гучков заявил в августе семнадцатого:

«Если бы нашей внутренней жизнью и жизнью нашей армии руководил германский генеральный штаб, он не создал бы ничего, кроме того, что создала сама русская правительственная власть».

Самодержавие, казалось, предпринимало все, дабы вычеркнуть себя из народной жизни. Оно настойчиво заявляло о своей чужеродности движению жизни вообще.

Александр Васильевич опускает ладонь на инистую опушь стены.

— Жаль, — бормочет он, — рука-то сильная. Ей бы дело делать, а не гнить. — И снова греет себя, шагая по корытцу каменной тропочки. — А тогда, после Порт-Артура и Цусимы, мы взялись за работу с жадностью и тревогой за Отечество — успеть все создать сызнова и на новых принципах: новый флот, новая армия, новая наука боя, новая материальная часть. Извлечь уроки из разлома, быть готовыми к столкновению с Германией — этой извечной ненавистницей России. Защитить Россию!..

Александр Васильевич все заглядывает и заглядывает внутрь себя. Это очень важно. Ведь впереди… смерть. Сразу оглушающая и очень резкая боль, а потом… пустота.

Да, смерть. Чудес не бывает.

«Что за проклятие пало на нас: и бестолочь, и спекуляция, и разложение на всех уровнях?..»

Да-да, он не смог дать белому движению огненных лозунгов, не сумел сплотить, увлечь, найти решимость для установления иных порядков… Здесь не годились обычные приемы — вся та система, которую он как Верховный Правитель России вызвал к жизни и которая явилась столь привычно оправданной для всех. Все следовало строить иначе, все-все!..

И это так, это не выдумка. Ведь вот у Владимира Оскаровича Каппеля не распалась армия. У всех распалась: и у Юденича, и у Миллера, и у Деникина… а у Владимира Оскаровича, наоборот, связалась еще крепче — ничто не в состоянии смять: борется, не уступает, валит через снега. И в ней — рабочие, офицеры, крестьяне, поляки, эстонцы… Значит, сплотить можно. Можно!..

Иногда Александр Васильевич молится. Чаще всего повторяет «Господи, помилуй».

Нет-нет, в молитвах он не просит у Бога заступничества, не выражает раскаяний или сомнений. Он молится за людей и отдельно — за сына и… Анну. Господи, каких детей могла бы ему родить!..

Уже с полчаса тюрьма в густом мраке — опять не дает ток электростанция. Ее отключают несколько раз на день. В коридоре керосиновая лампа, но свет ее не просачивается в камеры, да и как просочиться…

На седьмые сутки заточения — по коридорам грохот шагов, команды, матерщина, окрики, суета. В полдень к Александру Васильевичу заходит тот самый человек с непомерно громоздким маузером. Александр Васильевич узнает о передаче власти эсерами большевистскому ревкому. Политцентр самораспустился, а перед адмиралом стоит председатель местной, то есть губернской, чека гражданин Чудновский Семен Григорьевич. Отныне он, Чуднов-ский, ответствен за следствие, так сказать, по совместительству и преемственности. Во всяком случае, он не позволит следствию свернуть работу, даже если на то нет пока соответствующих бумаг ревкома. Будут…

Объявляя все это, председатель губчека заставляет Александра Васильевича стоять. Адмирал не то чтобы шибко высок, но человек, который тут распоряжается, не достает и макушкой до груди. Это комично и жутковато. Жутковата и серьезность коротышки.