Ион Деген - Рассказы (публикации 2009–2017 годов)

Если продолжить эту чушь, следует вспомнить о каком-то искусстве в постели. Правда, в перечне искусств ему не ведомо такое искусство. Но ведь говорят, даже пишут. Даже, кажется, есть какие-то руководства? Для него это подобно снабжению таблицы умножения дифференциальным и интегральным исчислением для лучшего понимания и усвоения таблицы. И причём тут Рона?

Как же он упустил? Как он забыл о том восторге, с каким она говорила о мужестве этого самого, как его? Ну, конечно! Мужество самца. Может ли быть в шкале предпочтений для самки что-нибудь важнее мужества? Мужественный самец может обеспечить пищей и защитить. Именно с ним надо удовлетворить половой инстинкт для продолжения рода. Муж-мужчина-мужество.

Который час? Темно. Забыл включить свет. Он и при свете ничего в диссертации не видел. Зачем же бессмысленно продолжает вглядываться в неё в темноте? Он посмотрел на фосфоресцирующие стрелки наручных часов. Десять девятнадцать. Почему-то он ещё не перекусил. Рона. Следует спуститься к телефонной будке и позвонить. Куда позвонить? В милицию? В скорую помощь? В больницы? Как звонить в больницы?

Он встал и зачем-то зашёл в комнату Женечки. Наощупь открыл крышку пианино. Ткнул указательным пальцем в клавишу. Если вина в нём (кто знает?), справедливее всего Рону ни о чём не спрашивать. Просто не заметить. Он знает. В подобных случаях, не разобравшись, иногда распадаются семейные пары. Неосознанно, словно рука отдёрнулась от укола, кулак ударил по клавишам. Господи, какой мерзкий звук! Женечка без отца? Как он сможет существовать без Женечки? Чушь. Он опустил крышку.

Искусство в постели. Если это причина, то где у них постель? А может быть постель всего-навсего эвфемизм процесса? Может быть, достаточно подстилки на траве в лесу по пути к пионерскому лагерю? Где-то существует подстилка, которую несколько раз они брали с собой, уезжая на пикники. Посмотреть, осталась ли подстилка дома. Где она обычно находится? Господи, Иося, до чего ты докатился!

Одиннадцать, нет, две минуты двенадцатого. Стоп! Он ведь упустил экстерьер! Во-первых, тот может быть моложе. Во-вторых, притерпевшись к своему состоянию, забыл, что ты инвалид без руки. Но Рона ведь может сравнить двух мужчин — мужчину с ампутированной рукой, или нормального. Может быть, женщине хочется быть приласканной нормально двумя руками. Как же он не подумал об этом? Следовательно… Если бы Рона пусть даже не сказала, если бы как-то намекнула, он сумел бы понять. Понять её потерю и, разумеется, не осудить. Трудно. Но были у него трудности потруднее. Речь не об этом, а совсем о другом. Не о потерях. Она ведь восторгалась мужеством, понимаете, мужеством мужчины, в студенческую пору во время занятия на военной кафедре прыгнувшим через огонь костра. А он, Иосиф Коган, вероятно, совсем немужественный. Он ведь не помнит, прыгал ли через огонь, или не прыгал. Во всяком случае, никогда не говорил на эту тему. Следовательно, понятно, на чьей стороне преимущество.

Господи, уже одиннадцать семнадцать. Где же она? Господи, главное, чтобы всё у Роны и у Женечки было в порядке. Остальное вполне подлежит обсуждению. Если понадобится. Можно будет понять. Может быть, даже без обсуждения? Вот только, ну, что за чертовщина какая-то? Ну, просто, как заноза въелось это. Ну, почему мужество? Мужество… Пригнуть через огонь костра, это мужество?

Обидно.

21.09.2013 г.

Это — история с продолжением. У продолжения тоже должно быть продолжение. И даже окончание, но я его не знаю.

Девочка четырнадцати лет поступила в нашу клинику для оперативного удлинения бедра. Смазливая круглолицая девчонка с большими синими глазами, слегка вздернутым носом и пухлыми губами небольшого рта. Длинная больничная рубаха не скрывала оформляющейся или даже уже оформившейся девушки, хотя лицо все еще принадлежало ребенку. В трехлетнем возрасте Галя перенесла туберкулез тазобедренного сустава. Следствием этого процесса было укорочение ноги на четырнадцать сантиметров и неподвижность в тазобедренном суставе. Красивая девочка была хромоножкой.

Кончался 1952 год. Я заведовал карантинным отделением на тридцать пять коек, частью большой детской клиники ортопедического института. Мой босс, профессор-ортопед с мировым именем, маленькая седовласая еврейка, поступила, надо полагать, опрометчиво, назначив меня, молодого врача, заведовать карантинным отделением. Из большого коллектива, в котором есть младшие, да и старшие научные сотрудники, выбрать молодого врача заведовать карантинным отделением, такой важной частью клиники! Где логика? Как тут было не обвинить профессора в том, что евреи протаскивают своих людей. В общем, заговор жидо-массонов.

Только через месяц предстояло официально узнать о врачах-отравителях. Но уже сейчас атмосфера была перенасыщена спрессованной ненавистью. Чувствовалось, как тебя отторгают, хотя твоя полезность очевидна, и в ней не сомневаются даже отвергающие. Я задыхался наяву, как в ночном кошмаре, когда кто-то или что-то сжимает горло. И главное — за что?

Описание истории болезни поступившего в клинику ребенка было делом ответственным. Босс придиралась к каждой букве. От меня она требовала, чтобы история болезни была написана не менее медицински грамотно, чем классическое руководство по ортопедии. Более того, она придиралась даже к каллиграфии. Но ответственность становилась просто невыносимой потому, что за твоей спиной и даже за спиной босса ежесекундно ощущалось невидимое присутствие прокурора. Ты превращался в жидкость, сжимаемую многотонным поршнем в цилиндре, из которого нет выхода не только капле — молекуле.

Галя не разрешала осмотреть себя. Бывает. Девочка может стесняться молодого врача. Я обратился к коллеге, ординатору-женщине, и попросил ее заняться новой пациенткой. Но женщина-врач тоже не могла уговорить Галю обнажиться. И это бывает. В таком возрасте, когда периоды странного состояния еще нечто непривычное, девочки особенно стеснительны. Подождем.

Прошло три дня. История болезни все еще оставалась не описанной. Коллега постоянно натыкалась на грубость и негативизм новой пациентки.

Я как раз собирался поговорить с Галей и объяснить ей, что это уже чрезвычайное происшествие, когда ко мне подошла дежурная сестра и молча вручила свернутый вчетверо лист бумаги.

— Что это?

— Вот видите, как вы неправы, когда ругаете нас за то, что мы читаем переписку детей.

— Каждый ребенок — это личность, а перлюстрация писем дело, по меньшей мере, неприличное, — высокопарно изрек я, в глубине души удовлетворенный своим благородством.

— А вы все-таки прочитайте.

В словах сестры послышалось что-то, заставившее меня взять записку. Но я все еще колебался, прочитать ли ее.