Ион Деген - Рассказы (публикации 2009–2017 годов)

Но ведь надо войти в его положение. В положение страстного коллекционера. Вот, например, первая марка в кляссере, хранящемся в сейфе в Израиле. Она действительно первая. Первая марка Нидерландов. Большая. Ценнейшая. Филателист охотился за ней более шести лет. Он узнал, что у такого же страстного филателиста, у профессора-физика Харьковского университета, есть первая марка Нидерландов. Он предложил ему за неё четыре тысячи рублей. Десять профессорских зарплат. Согласно каталогу. Профессор даже не ответил. Только улыбнулся. Охота продолжалась. Безрезультатно.

Однажды до Москвы докатилась весть о смерти известного тбилисского филателиста. Случилось это в год появления надпечатки на египетской марке.

Египетская марка… Она была обязана перекочевать к Филателисту. Но это, между прочим. Между прочим — не смерть тбилисского филателиста, а египетская марка. Хотя это тоже не совсем между прочим.

Обладатель полной коллекции советских марок оставил вдове довольно убогое жильё. Филателист убедился в этом, срочно прилетев в Тбилиси. По-видимому, грузин тратил на марки все свои деньги. Филателист тоже покупал на тысячи рублей. Но ведь в обороте у него десятки тысяч. В умелых руках марки весьма прибыльное дело.

Вдова показала Филателисту кляссеры покойника. Хорошая коллекция. Хронология. Полная. Но и цена хорошая. Точно согласно каталогу. Вероятно, её проинструктировали.

Филателист отложил кластеры, поблагодарил вдову и уже собирался попрощаться.

— Это всё? Иностранных марок у вас нет?

Вдова положила на стол два маленьких кляссера. Филателист стал перелистывать. И вдруг! Невероятно! Словно молния пронзила его. Спокойно! Оставайся спокойным. Перелистывай дальше. Спокойно. Ничего не произошло. Первая нидерландская марка! Бесценная! Перелистывай дальше. Ничего не произошло. Второй кляссер. Так.

— Сколько вы хотите за эти марки?

— Не знаю. Скажем, двести рублей.

Филателист почувствовал, как сердце выпархивает из грудной клетки. Двести рублей! Половина находящегося только в одном кляссере стоит в несколько раз больше. А первая нидерландская марка — четыре тысячи рублей по каталогу!

— Знаете, я, пожалуй, куплю у вас этот мусор. Мне он, конечно, не нужен. Только чтобы не прерывался контакт между нами. Завтра я приду, уплачу и возьму кляссеры. Впрочем, почему завтра? Вот вам двести рублей.

В Москву он ехал поездом. Как только за окном исчез тбилисский вокзал, Филателист раскрыл маленький кляссер. Пять часов он сидел, не отрывая взгляда от марки. Он находился в состоянии каталепсии. Мир вместился в одну марку. И не было побочных отрицательных эмоций. И не было сомнений.

Пожилая вдова? А он тут причем? Не очень состоятельная? Вернее, очень несостоятельная? Но ведь не он назвал цену. Порядочность? А в каких международных единицах она измеряется? Порядочность!

Правда, египетская марка… Но ведь нельзя сравнить её с нидерландской. Кстати, надо заглянуть в новый каталог Ивера. Не повысилась ли её цена?

Однокурсник не заглядывал в каталог. У него вообще не было каталога. Египетская марка, как и другие, в шкале его ценностей не имела денежного выражения.

Жена предположила, что на диване в их киевской квартире в глазах Филателиста зажегся хищный огонь именно тогда, когда он наткнулся на египетскую марку с черной картой Израиля и торчащим из неё окровавленным ножом.

Нет, она не упрекала своего простодушного мужа в доверчивости. Но в глубине души она ощутила пусть слабую, а всё же компенсацию за потери, когда ей стало известно, что её простодушный муж оказался наименее обжуленным из всех тех, кто имел дело с Филателистом.

2000 г.

Центральный Украинский научно-исследовательский институт ортопедии и травматологии — официальное название Киевского ортопедического института, в котором я прожил два с половиной года. Прожил — не литературный образ, не фигуральное выражение. Утром, если не дежурил накануне и всю ночь, из нашего общежития, небольшой комнаты, в которой ютились четыре врача, я выходил в лёгких полотняных брюках, в тапочках, в халате, надетом поверх майки, по непарадной лестнице поднимался этажом выше, на третий этаж, в клинику. В комнату возвращался перекусить и переночевать. В дни дежурств все в том же наряде уже по другой лестнице, тоже непарадной, из клиники спускался в полуподвал, в котором располагался травматологический пункт. Из большого серого здания мне приходилось выбираться только в библиотеку, конференц-зал и рентгеновское отделение, для чего все в тех же тапочках надо было преодолеть открытое пространство — метров 10–15, разделявших оба корпуса Института. Иногда повседневная рабочая форма сменялась на обычный костюм — либо для редких вылазок в дешевую столовку, после обеда в которой мучила изжога и воспоминания о запахах на несколько дней отвращали от мысли о нормальном обеде, либо в магазин, все полки которого были уставлены консервными банками с крабами и печенью трески. Эти, как потом выяснилось, деликатесы и были основным продуктом питания, так как ничего другого в ту пору нельзя было достать.

В отличие от Израиля, где в каждой больнице есть столовая для персонала (с символической оплатой), в Киевском ортопедическом институте, да и вообще в Киеве, как и в любом известном мне лечебном учреждении, ничего подобного не было. Так я прожил до конца лета 1952 года. Потом характер существования остался тем же, но изменилось место действия. И комната общежития вместо четырех, вмещала уже семь врачей.

Дело в том, что институт располагался в изумительном Мариинском парке, напротив бывшего царского дворца, построенного Растрелли. Во дворце располагался Верховный Совет Украины. Похоронные процессии из институтских ворот и без перерыва снующие кареты скорой помощи, хотя они и не издавали душераздирающих звуков, как в Израиле, раздражали публику, занимающую бывший царский дворец. Нужна была капля, переполняющая чашу терпения. А если капля нужна, она непременно появится.

Как-то в конце зимы наша операционная санитарка Матрена Сергеевна, или попросту тетя Мотя, вынесла ампутированную ногу не в кочегарку, а на мусорник, и два огромных лохматых пса поволокли ее оттуда через парк, через площадь, к зданию Верховного Совета, и какая-то очень высокопоставленная личность чуть не потеряла сознание при виде этой ноги.

Судьба института была решена. Не сразу, конечно. Пока в верхах крутились шестерни, сделали ремонт стоимостью в миллион семьсот тысяч рублей, а уже после этого нас выселили, втиснув в бывшее помещение института нейрохирургии. Старое же специально построенное здание ортопедического института переоборудовали под министерство здравоохранения, потратив на это еще несколько миллионов. Огромный роскошный царский парк, летом три раза в неделю наполняемый симфонической музыкой, мы сменили на запущенный баронский парк невдалеке от Сенного базара. Но это уже потом. А пока я жил полновесной изумительной жизнью в первой клинике института.