Сергей Алексеев - Возвращение Каина (Сердцевина)

— А какая разница?

— Да есть разница… Хорошо бы наемников, не жалко бы было. Да они не зря москвичей вооружают. А вот из них героев делать не хочу. Знаешь, как потом напишут? «Возмущенные массы простых россиян…» — Алексей неожиданно замолчал, потушил окурок в пепельнице. — Коля! Ведь Седому стреляться нельзя! Ни в коем случае!

— Вот пойди и скажи! — подхватил Николай. — Останови его!

Ерашов подхватил автомат и стремительно пошел к двери. В ночных коридорах было пусто, лишь на поворотах и у лестничных площадок под защитой сейфов и металлических шкафов стояла охрана. Идущих освещали электрическими фонарями, узнавали и пропускали молча. Они привыкли уже двигаться в темноте, эти бесконечные коридоры были измерены шагами, и ноги безошибочно находили нужный поворот. На лестничных маршах сквозь жалюзи на окнах пробивался тот же зеленоватый свет, и вместе с ним как бы вливалась эта напряженная, звенящая тишина, висящая над Москвой. В одном из коридоров с окнами, выходящими на мэрию, Алексей услышал английскую речь. Журналисты и ночью сидели с видеокамерами на изготовку, будто тоже готовились к отражению штурма…

У Седого в кабинете горел электрический свет, протянутый от фонарных столбов возле двадцатого подъезда. После темноты он казался слепяще-ярким и раздражал зрение. Седой пытался набрать какой‑то номер по радиотелефону — там, на другом конце, не брали трубку. Они переглянулись с Ерашовым, и Алексею стало понятно — просил молчать и любой укор сейчас взорвал бы его. Тогда уже не остановить…

Он был командир экипажа, он держал управление, он поставил машину под снаряд, и теперь они вместе горели, приближаясь к земле. Можно было обвинять его, можно было кричать ему в лицо, что он сволочь и убийца, можно было даже застрелить его, но это ни в какой мере не избавило бы от летящей навстречу земли и грядущей катастрофы.

Ерашов горел в третий раз…

В кабинете сновал народ — офицеры, помощники, депутаты. Алексей не хотел говорить в чьем-либо присутствии, и Седой это понял, втроем вышли в холл: на стенах, как в галерее, висели огромные полотна. Картины в зеленоватом полумраке оживали и были как бы продолжением той жизни, что царила вокруг.

— Хорошо, что пришли, — бросил Седой. — Сейчас сдайте оружие и уходите, пока есть возможность. И своих людей уводите. Спасибо за службу. Мне теперь охрана не нужна. Все понял, Ерашов?

— Я не уйду, — бросил Алексей, глядя в сторону.

— Уйдешь!

— Ты знаешь, я пришел сюда не тебя защищать!

— Только не надо громких слов! — обрезал Седой. — Не на митинге. Ты обязан уйти. Прикажу разоружить тебя и выгнать!

— Хорошо, Саша, сам уйду, — вдруг согласился Ерашов. — Но только после того, как отсюда выйдет последний безоружный человек, последний штатский. Я ведь и стены эти защищать не подписывался. Извини, хоть и отставной, но офицер, — он приблизился к нему вплотную — Николай предупредительно отошел в сторону. — Знаю, почему ты меня гонишь. Но на сей раз я тебе помешаю сделать, что ты задумал. Ты сам взял меня советником, но одного совета ты не послушал. Так послушай другой, последний.

— Ты о чем? — подозрительно спросил Седой.

Ерашов поднес палец к виску. Седой резко дернул головой, выматерился:

— Не твое дело!

— Мертвого они тебя сразу затопчат, смешают с грязью, — проговорил Алексей. — Обязательно скажут: струсил, испугался ответственности. Измажут таким дерьмом — никто не отмоет, а сам уже не отмоешься. И мгновенно забудут все — свои и чужие. Так во имя чего твоя смерть?.. Мертвые сраму не имут? Это в древности было. А сейчас и мертвого исполощут. Жить тебе придется, Саша, потому что жить в нашем положении теперь труднее, чем умереть. Живой ты мучиться будешь, страдать, а это уже искупление греха. А они хотят, чтобы ты умер грешным… Знаешь, Саша, я ведь теперь предприниматель, деловой человек. И думаю теперь только так — что выгоднее? Жить или умирать? Любить или ненавидеть. Жить и любить выгоднее для дела, чем умирать с ненавистью. Поражение — это всегда какая-нибудь ошибка. Но нам нужно научиться жить побежденными, нахлебаться своей крови, как в сорок первом, чтобы потом победить. Всегда же до Москвы отступали, вот и сейчас…

— Но какой мне позор, Леша… — проронил он и скрипнул зубами. — Люди поверили, пошли за мной… А куда я их привел? На бойню? Под пулеметы?.. Знаешь, я понял: вождями становятся либо гении, либо безумцы. Нормальному человеку не выдержать власти, не поднять. Если тебе поверили и пошли за тобой — хочешь не хочешь, а нужно вести. Иначе толкают в спину — веди, веди! Не стой на месте!.. Теперь они полагаются на меня, ждут какого-то решения, а его — нет. Со мной не идут ни на какие переговоры. Утром придут сюда, и будет нам всем «Утро стрелецкой казни»… Но сейчас я не могу договориться и с теми, кто пошел за мной! Прошу, уговариваю — уходите, прольется кровь, зачем эти жертвы… Не уходят! Веди, говорят, дальше. Дальше хотим пойти…

— В любом случае всех гражданских нужно убрать из здания, — проговорил Алексей. — Всех: депутатов, обслугу, всех безоружных защитников. Пусть останутся только военные…

— Попробуй убери! — вдруг озлился Седой. — Разве что вызвать ОМОН…

— Но женщин-то обязательно!

— Тем более женщин! Это же русские женщины, Леша, — он резко мотнул головой. — Знаешь, что говорят? Если мы уйдем — вас, мужчин, всех тут вырежут. А с нами — не тронут…

— Все равно надо выводить! — заволновался Ерашов. — Я попробую убедить. Где радиорубка?

— Стой! — Седой схватил за рукав. — Ничего не добьешься. Тебе скажут, ты трус и предатель. И паникер!.. Понимаешь, Леша, я не могу еще понять, кого вел за собой. Что это за люди? Сейчас только начинаю соображать… Они какие-то святые! Знаешь, ведь я видел и фанатиков, и смертников в Афгане… А эти какие-то… наивные, что ли? Умные, опытные и наивные. Или романтики?.. Они и сейчас думают, что зверь проявит благородство, надеются на его разум! И в кровавый конец не верят!.. Две недели за колючей проволокой, под автоматами, под прессом… И еще не прозрели!

— А ты-то сам? Давно ли прозрел? — в упор спросил Алексей. — А близко был, мог бы раньше… И не сидели бы в осаде. Разве ты не надеялся на разум? На твоих глазах из России колонию делали, ты же все надеялся…

— Но сейчас в Москву входят войска! Дворцовые дивизии пошли!

— Что, и Кантемировская? — быстро спросил Алексей.

— Танки у Кремля… Утром и сюда подойдут.

— У меня же брат!.. Там мой брат! Из отпуска отозвали…

— Я помню, Леша, — тихо проговорил Седой. — Сам выбивал распределение… Потому ты и должен уйти. Символ слишком дурной.

Алексей ощутил, как дрогнули сначала пальцы, затем враз вспотевшие ладони. Он тут же стиснул кулаки, сказал трезво: