Юрий Герман - Россия молодая [компиляция]

— То, отче, дело не наше…

— Давеча иноземец лекарь Дес-Фонтейнес молвил, будто татарина будем воевать…

Иевлев, принимая из рук солдата повод, ответил с недоброй усмешкой:

— Лекарю, я чаю, виднее.

Когда Сильвестр Петрович вернулся домой, Апраксин сидел в своей обычной позе у огня, делал математические вычисления. Две остромордые собаки лежали у его ног. Наверху, в горнице, негромко пела Маша…

— Словно птица, — сказал, улыбаясь, Федор Матвеевич, — весь вечер нонешний поет. И так славно… — Потянул к себе кожаную сумку, лукаво посмотрел на Иевлева, вынул из сумки письмо.

— Прочти!

Сильвестр Петрович развернул лист, впился глазами в прыгающие, неровные торопливые строчки царева письма:

«Понеже ведает ваша милость, что какими трудами нынешней осенью под Кожуховом через пять недель в марсовой потехе были, которая игра, хотя в ту пору, как она была, и ничего не было на разуме больше, однако ж, после совершения оной, зачалось иное, и прежнее дело явилось яко предвестником дела, о котором сам можешь рассудить, коликих трудов и тщания оное требует, о чем, если живы будем, впредь писать будем. С Москвы на службу под Азов пойдем сего же месяца 18-го числа…»

Иевлев читал, Маша наверху пела:

— Прочитал? — спросил Апраксин.

Сильвестр Петрович молча кивнул головою. Потом сказал грустно:

— А нас не зовут…

— Позовут! — уверенно ответил Федор Матвеевич. — Не нынче, так завтра, а не завтра, так послезавтра. Еще навоюемся, Сильвестр. Сие только начало, как Переяславль был началом нонешнему корабельному делу…

В море монастырские служники вышли, едва только воды очистились ото льдов. На карбасах вздевали паруса, долго махали женам, стынущим на берегу. Было еще холодно, с ветром летели колкие снежинки.

Когда карбас проходил мимо верфи, Рябов повернул голову к черным махинам, к кораблям, только что спущенным на воду.

У пристани чернели «Святое пророчество», «Павел», «Петр» и еще новые суда.

— Во, сколь много! — тихо, с восторгом сказал Рябов.

— Флот! — шепнул рядом Митенька.

Город Архангельский уходил все дальше и дальше назад, ветер посвистывал в парусах. Делалось холодно.

Рябов переложил руль, натянул вышитые Таисьей рукавицы, прищурился, ходко повел головное судно в море. Сзади на карбасах забегали, вздевая паруса. Что делал артельный — Рябов, то командовали и другие кормщики…

— Так ли? — крикнул от мачты Молчан.

— Так, так! — кивнул Рябов.

На баре ветер засвистал пронзительнее, суда накренились, пошли быстро, словно полетели. Митенька, хромая, подошел к кормщику, посмотрел веселыми искрящимися глазами, спросил:

— Любо, дядечка?

— Любо! — не сразу ответил Рябов. — Как ни было б многотрудно, а нет мне жизни без моря. Скажу по правде: ушли наши давеча от монастыря в дальний поход, на дальнее море, прошел слух — бить татарина. Меня не взяли. Весело ли оставаться? Ничего не поделаешь — остался. А нынче и вздохнул, как паруса вздели. Толичко и дышу здесь, а в городе душно мне, пыльно, скучно…

Он смотрел вдаль, как смотрят поморы, — сузив глаза, почти не мигая, острым ясным лукавым взглядом. Необозримое, громадное, в мелкой злой зыби раскинулось море, глухо и грозно предупреждая: «Берегись, человек, куда ты со мною тягаться задумал!»

— Вишь! — сказал Рябов. — Пугает! А? Да мы-то с тобой не пугливые, верно, Митрий? Как думаешь? Мы его вот как знаем — морюшко наше! Нас так просто не возьмешь…

Он помолчал, глядя туда, где небо смыкалось с волнами, потом спросил:

— А что они за моря такие, Митрий, Черное да Азовское? Вроде нашего, али подобрее?

Полежаев

Весной 1688 года, к Егорью-вешнему, что праздновался на Руси в конце апреля, двинские полые, разливные воды уже успели вынести весь речной лед в Белое море. Тотчас же задули ровные теплые ветры, разогнали низкие тучи, выглянуло солнце, заиграло на воде, на мокрых серебристых стволах берез, на куполах церкви Сретенья в Николо-Корельском монастыре, что издавна стоит над Никольским устьем Северной Двины.

Под теплыми сырыми ветрами лопались березовые почки, наливались соками листы ивняка; двинские луга день ото дня все обильнее заливало густозелеными травами.

На Иоанна Богослова, в погожее утро, прибрежной дорогой из монастыря в город Архангельск проскакал всадник — за служниками обители, промышленниками и рыбаками, морского дела старателями, нанятыми монастырским келарем для дальнего плавания на Новую Землю — на Матку. Еще зимою служники получили от монастыря по мешку хлеба, крупы, соли, уксусу, масла да деньгами по пять алтын на душу. Нынче наступало время расплаты.

Отгуляв в Архангельске два прощальных дня, морского дела старатели, под вой и причитания баб, большой ватагой человек в полета отправились править службу. Сзади, чтобы кто не сбежал дорогою, ехали на конях два монаха с длинными плетями, зорко поглядывали на шагающих с песней поморов. Народ постарше шел степенно, с посошками, закинув за спину берестяные коробы со снедью. Молодые перешучивались, дразнили монахов, прикидываясь, что убегают…

В попутных деревеньках артель отдыхала неподолгу, толковала с мужиками, смолившими по берегам свои лодьи и карбасы, о пути на Новую Землю, о тамошних промыслах, о том, как бить моржа. Мужики рассказывали были и небылицы о монастырских лодьях, что изготовил к спуску лодейный мастер Тимофей Кочнев, по кличке Редька. Одни говорили, что лодьи трехмачтовые, тысяч на десять пудов, другие божились, что поболее, третьи рассказывали, что поведет всю ватагу в море нынче не дед Мокий, а другой кормщик, из молодых, кто — доподлинно неизвестно.

У белых стен обители, возле ворот, служников встретил монастырский келарь отец Агафоник, с ним стояли старик кормщик Мокий и маленький жилистый Кочнев. Служники оборвали песню, поклонились. Поклонился и Агафоник. Знал: поморы спину гнуть не любят, на поклон отвечай поклоном; коли не ответишь чинно, с уважением — пеняй на себя.

— По-здорову ли дошли, детушки? — спросил дед Мокий, радостно оглядывая статных, плечистых рыбаков, многих из которых он знал еще ребятишками-зуйками.

— Дошли — ничего! — сильным и низким голосом ответил за всех молодой кормщик Рябов. — Ты-то здоров ли, дединька?

Мокий снизу вверх посмотрел на Рябова, улыбаясь покачал простоволосой сивой головой.

— Чего качаешь? — тоже улыбаясь спросил кормщик. — Али чем не угодил, дединька?