Валентин Пикуль - Избранные произведения. III том

— Ну, погоди! — крикнул и убежал…

Без шубы и без шапки, он домчал на извозчике до вокзала, сел в дачный поезд и махнул на дачу Анютки Вырубовой.

— Вот, гляди, что со мною сделали, — сказал он ей. — Могло быть и хуже, да сила небесная меня еще не покинула… Вырубова бегала по комнатам, будто ополоумев.

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! — восклицала она…

По тропинке она повела его через парк, как поводырь слепого. Распутин шатался, ступая по снегу, красные от крови лохмы его волос мотались из стороны в сторону, глаза были безумны… Он выл! В таком виде Вырубова явила его перед императрицей.

Гермоген сутками не вставал с колен, ел одни просфоры, пил только святую воду. Илиодор сбросил рясу из бархата, облачился в холщовый подрясник, туго опоясался кожаным поясом, пеплом из печки посыпал свою буйную головушку и накрыл ее грубой «афонской» скуфейкой. Боевой. Дельный.

Логичный.

— Идти надо до конца! — сказал он.

— Сожрут ведь нас, — затрясло епископа.

— А мной подавятся… я ершистый!

Оставался последний шанс — личная встреча с царем. Соблазняя его «открытием тайны», по телеграфу просили царя принять их. Ответ пришел моментально: «Не о какой тайне я знать не желаю. Николай»! Отбили вторую — императрице (молчание). Стало известно, что Гришка не вылезает из Александрии, ведет там длинные разговоры о «небесной силе», которая спасла его от погибели.

— Мученический венец плетут нам, — решил Гермоген. Неустанно трещал телефон на Ярославском подворье.

— Але, — говорил Илиодор, срывая трубку.

В ухо ему вонзались визгливые бабьи голоса. Грозили карами небесными.

Обещали растерзать, клеймить, четвертовать. Яснее всех выразилась сумасшедшая Лохтина: «Отвечай мне по совести: что ты хотел у Христа отрезать?..» Чтобы скрыть свои следы, Распутин мистифицировал столичные газеты о своем мнимом отъезде на родину. Он, как паук, затаился в тени царских дворцов и там незаметно ткал свою липкую паутину, в которой запутывал всех. Кажется, только сейчас Гришка в полной мере осознал, как дальновидно поступил, проведя в синодские обер-прокуроры Саблера, — «старикашка» служил ему, аки верный Трезор: пореже корми, почаще бей, а иногда и погладь — тогда он всех перелает…

— Одна надежда — на царя, — убивался Гермоген.

— Для меня уже нет царя! — отвечал Илиодор, держа царскую телеграмму.

— Смотри, какой же это царь, если он грамотно писать не умеет? Написал:

«Не о какой тайне…» А каждый гимназистик знает что писать следует: «Ни о какой тайне…»

— Не ищи у царей ошибок — сам ошибешься!

— Буду искать ошибки! — взорвало Илиодора, в котором проснулся дух донского казака. — Я столько уж раз в царях ошибался, что теперь не прощу им ошибок даже в русской грамматике.

— Молись! — взывал Гермоген.

— Время молитв прошло — пришло время драк!

Явился курьер из Синода — вручил им два пакета от Саблера, но подписанные Даманским (Синод уже перестал быть синклитом персон духовных — Саблер и Даманский бюрократической волей расчищали дорожку перед Распутиным). Гермоген прочел, что его лишают саратовской епархии, приказано ехать «на покой» в захудалый Жировецкий монастырь, а иеромонаха Илиодора ссылали «на послушание» в лесную Флорищеву пустынь.

Илиодор принял на подворье столичных журналистов.

— Синод надо взорвать, — объявил он.

— Как взорвать? — спросили его.

— А так: бочку динамита в подвал заложить, бикфордов шнур до Невы раскатать, самому за «Медным всадником» укрыться, а потом рвануть все к чертовой бабушке… Вот и порядок!

Газеты опубликовали его вещий сон: Распутин в виде дряхлого пса бегал между пивной и Синодом, таская в зубах какую-то грязную тряпку, а нужду он справлял возле телеграфного столба, пронумерованного апокалипсическим числом «666». Но в дела духовные вмешался министр внутренних дел Макаров:

— Исполнить указ Синода, иначе штыками погоним.

К воротам подворья был подан автомобиль МВД, в который и уселся потерпевший крушение епископ. Митька Блаженный, юродствуя, ложился на снег и просил шофера переехать через него колесами, дабы вкусить «прелесть райскую». Гермоген сдался!

Илиодора окружили падкие до сенсаций газетчики:

— Ну, а вы как? Поедете во Флорищеву пустынь?

— В указе не сказано, чтобы ехать. Пойду пешком…

Кто-то из доброжелателей шепнул ему: «За поворотом улицы дежурят переодетые жандармы… Скройтесь!» Ночью, в чужом драном пальтишке, по виду

— босяк, Илиодор позвонил в квартиру на Суворовском, Бадмаев предоставил ему убежище у себя.

— За это вы напишете все, что знаете о Распутине (Эти очень интересные документы, составленные Илиодором на квартире Бадмаева, опубликованы в советское время в книге «За кулисами царизма. Архив тибетского врача Бадмаева».)…

Монах хотел пробиться в Царицын, где у него была армия заступников. Но из газет вычитал, что полиция разгромила в Царицыне его храм. «Со страшными ругательствами, обнаживши шашки, таскали бедных женщин по храму, вырывали волосы, выбивали зубы, рвали на них платье и даже оскорбляли шашками девичью стыдливость самым невероятным образом… Пол храма представлял поле битвы. Везде виднелась кровь, валялась порванная одежда». Бадмаев через Курлова вызнал, что все вокзалы перекрыты кордонами — Илиодора ищут.

Макаров пустил на розыски монаха своих сыщиков… Илиодор сам же и позвонил Макарову:

— Это ты, который царю сапоги наяривает ваксой?

— Кто позволяет себе так разговаривать со мною?

— Да я… Илиодор! Хочешь меня живьем взять?

— Хочу, — честно заявил министр внутренних дел.

— Ишь ты, хитрый какой… Ну, ладно. Хватай меня на углу Суворовского и Болотной. Обещаю, что буду стоять там. Бадмаев помогал ему одеться, подарил шарфик.

— Вот и хорошо! Опять будете у царского сердца.

— Лучше уж в любом нужнике…

— Стоит ли вам против царя поход начинать?

— Ладно. Вы письма царицы к Гришке берегите.

Жандармы на углу улиц поджидали его. Бунтаря впихнули в промерзлый автомобиль, повезли прямо на вокзал к отходу поезда. В дороге нацепили ледяные наручники. На перроне перед арестантом шарахалась публика. Илиодор, озоруя, кричал людям:

— Ну, чего пялитесь? Я же Гришка Распутин, меня Илиодор погубил.

Видите, теперь в тюменские края ссылают…

Его посадили в клетушку тюремного вагона. В соседней камере перевозили уголовника-убийцу, он постучал в стенку:

— Браток, ты тоже «по-мокрому»?

— Пока по-сухому. Но крови не боюсь… Прирежу!

Поезд тронулся. За решеткой вагона, в сизой вечерней мгле, проплыл в небыль чадящий окраинами Петербург, вдали от которого монаху предстояло думать, думать, думать.