Валентин Пикуль - Избранные произведения. III том

В Тюмени он сел на пароход, который вез новобранцев. Дал им пятнадцать рублей и пел с ними песни. Был пьян и все время пил, забегая в каюту (в иллюминатор одна за другой вылетали опустошенные бутылки). Проспавшись, он полез на солдат в драку, крича, что они украли у него из кармана три тысячи рублей. Получив по зубам, Гришка стал приставать к буфетчику, будто тот обворовал его каюту, и подбил парню глаз. Капитан сказал, что выбросит Распутина за борт. «Распутин, — записывали филеры, — опять удалился в каюту и у открытого окна, положив голову на столик, что-то обиженно бормотал, а публика им любовалась. Из публики было слышно: «Распутин, вечная тебе память как святому!» Другие говорили: «Надо его машинкой оболванить, обрить начисто»… Когда пароход причаливал к пристани села Покровского, Гришка валялся в каюте мертвецки пьян, матросы выкинули его на берег, словно мешок с отрубями, — так и шмякнулся! А там его встречали с телегой дочери, которые с большим трудом взвалили батьку на подводу, повезли кормильца домой… Следом за телегой шагали по зыбкому песку филеры департамента полиции, рассуждавшие:

— И когда эта мука кончится? Сколь годков прошло — из-за этой сволочи покоя не видим. Пришить бы его, паразита…

Утром Распутин вышел на двор, спрашивал филеров:

— Эй, робяты, а сколь я вчерась выпил?

— Не знаем. Нас ты не угощал…

С помощью записки от царицы он пристроил своего Митьку на службу в 7-ю роту тюменского гарнизона — подальше от фронта. И сказал сыну: «Терпи!

Скоро я учну мир с немцами заключать…» Потом Распутин дрался со своими родственниками, они ему расквасили в кровь всю харю, при этом без стыда горланили по селу:

— Мы тя знаем! Тебе бы тока Нюрку за… держать!

Министр внутренних дел князь Щербатов руки имел длинные, и по его настоянию тобольский губернатор А.А.Станкевич велел арестовать Распутина с заключением в тюрьму на три месяца за беспробудное пьянство и неприличное приставание к женщинам… Гришка спешно бежал из Покровского, опять тянулась по песку телега, а за телегой ползли скучные усталые филеры.

— И когда ж это кончится?

На квартире Бадмаева, где он решил укрыться, сидел Курлов, распевая блатные песни. Это удивительно, что человек, всю жизнь сажавший других по тюрьмам, обожал тюремную лирику… Закрыв глаза, жандармский генерал с большим чувством выводил:

Централка — и ночи, полные огня, Централка — зачем сгубила ты меня, Централка — я твой последний арестант, Паагибли юность и талант В стенааах тваааих…

— Аа, друг, и ты здесь? — обрадовался Распутин.

Курлов глянул косо. Жандарму не везло. С началом войны получил права генерал-губернатора в Риге, где полно баранов и баронов, шпику и марципанов.

Немцы наступали, бароны кричали «хох!», баранов зарезали, шпик и марципаны исчезли из продажи…

— А теперь меня под суд отдают, — сообщил Курлов.

— За што, милаай?

— В основном инкриминируют мне потворство курляндским баронам и саботаж в эвакуации рижских заводов… Спасибо Бадмаеву. принял на постой, как старого мерина. Живу на его счет. А у меня ведь, знаешь, семья. Жену взял у одного идиота, уже с детьми, да еще, дурак такой, своих кучу понаделал… Вот кручусь!

— А кто, скажи, при Столыпине меня охранял?

— Я.

— Мать честная! — засмеялся Гришка.

— А чем тебе плохо было со мной?

— Да не жалуюсь — с тобою жить было можно. — Он спросил, дома ли Бадмаев.

— Я у него приютиться хочу. На Гороховой что-то боязно. Газеты лаются. От сыщиков Белецкого нет отбою…

Курлов сказал, что Бадмаев здесь, но занят: у него сейчас депутат Протопопов, товарищ Курлову по службе в Конно-гренадерском полку, друг его невинной младости. Протопопов, взвинченный от габыря и цветков черного лотоса, появился в дверях кабинета.

— Григорий Ефимыч, — заговорил он, — вы должны, вы обязательно должны представить меня императрице…

— На кой ты сдался ей, сифилисный?

— У меня нет слов, чтобы выразить свой восторг перед ее неземной красотой. Вы ничего не понимаете! Императрица у нас — богиня. У нее торс, как у античной Венеры. А посмотрите на ее профиль — чеканный, строгий, повелевающий. Я без ума…

— Сашка, — велел ему Курлов, — сядь и не дури! Бадмаев отозвал Распутина в уголок, зашептал:

— А какие у вас отношения с Хвостом?

— Да пошел он в задницу?

— Напрасно, — сказал Бадмаев. — Вы присмотритесь к этому человеку — за ним очень большое и громкое будущее… Протопопов цапал Гришку за поясок.

— Вы должны это сделать… Я не знаю, что со мной происходит, но я преклоняюсь перед нашей мраморной Афродитой в короне!

Отстать от маньяка было невозможно, и Распутин устроил Протопопову тайное свидание с императрицей, причем, дабы все шло гладко, без сучка и задоринки, он при сем и присутствовал. Алиса сидела за столиком и вязала мужу перчатки, когда член партии октябристов вдруг пополз к ней на коленях, восклицая:

— Богиня… красавица… я ваш! Ваше величество, позвольте мне, рабу, умереть возле ваших божественных ног.

— Что с ним? — спросила царица у Гришки.

— Накатило, — отвечал тот.

— Нет! Я не имею права дышать в вашем присутствии, — заливался Протопопов. — Позвольте мне, несчастному рабу любви…

Тут Распутин кликнул из детской матроса Деревенько; два здоровых мужика, они подхватили влюбленного октябриста за локти, и, скрюченный в любовном экстазе, Протопопов был просто вынесен из кабинета, как мебель.

Свидание продолжалось считанные минуты, но императрица запомнила Протопопова; ей, женщине уже немолодой, матери многих детей, было по-женски приятно, что она способна внушить мужчине столь сильное чувство даже на расстоянии…

Вырубова зарегистрировала Протопопова в графу «наших».

Немцы уже подходили к Барановичам, и Николай Николаевич велел перевести Ставку в Могилев… Но выбить Россию из войны германская военщина не могла — русский солдат крепок! Если глянуть на карту, то видно, что наша армия в самый тяжелый период натиска уступила врагу ничтожную частицу русской земли. Однако великая Россия привыкла воевать только на чужой территории, и потому каждый городишко, каждый шаг армии назад очень болезненно воспринимался в сердцах россиян… Маяковский писал:

Сбежались смотреть литовские села, Как, поцелуем в обрубок вкована, Слезя золотые глаза костелов, Пальцы улиц ломала Ковна…

Жители Петербурга-Петрограда уже давно отвыкли видеть царскую чету.

Под осень же 1915 года по улицам столицы начал ползать придворный «паккард», в двух пассажирах которого прохожие угадывали притихших царя и царицу. Без конвоя (!), внутренне очень напряженные, супруги Романовы объезжали столичные храмы, в каждом истово, почти остервенело молились…