Валентин Пикуль - Избранные произведения. III том

— Почему не можете? — кричала царица. — Вы не хотите освободить, ибо об этом прошу вас я! Вы просто не любите меня.

— Но ведь у меня тоже есть моральные убеждения.

— Не нуждаюсь в них. Вы освободите Сухомлинова?

— Нет.

— Ох! Я устала от всех вас…

На место нового министра юстиции она подсадила А. А. Макарова, что был министром внутренних дел сразу после убийства Столыпина. Макарову о его назначении сообщил Побирушка, которому анекдотическая ссылка в Рязань пошла на пользу: он еще больше растолстел.

— Вы вот спите, — упрекнул его Побирушка, — а я кое-где словечко замолвил, и — пожалуйста: правосудие России спасено!

— Удивляюсь, — отвечал Макаров. — Ведь я знаю, что в самом грязном хлеву империи уже откармливают на сало хорошего порося — Добровольского, и он во сне уже видит перед собой обширное корыто с невыносимым пойлом… Как ошиблась императрица! А куда смотрел Распутин, которого я ненавижу всеми фибрами души?

— Распутин, кажется, проморгал…

Узнав о назначении Макарова в министры юстиции, Гришка заревел, как бык, которого хватили обухом между рогами:

— Какая же стерва обошла здесь меня?

Макарова провели в юстицию Штюрмер с царицею, словно забыв, что этот человек — враг Распутина! Гришка слег в постель, велел Нюрке набулькать в кухонный таз мадеры и стал пить, пить, пить… Один таз опорожнил — велел наполнить второй.

— Да вить лопнешь, дядя! — сказала племянница.

— Лей… дура. Много ты понимаешь!

До себя он допустил только Сухомлинову.

— Вишь, как стряслось! — сказал, лежа на кровати в новой рубахе и разглядывая яркие носки сапог. — Я бы твоего старичка из крепости выдернул.

Да тута Макаров, анахтема, влез в юстицку, быдто червь в яблоко, а я, глупый, Добровольского-то уже намылил, штобы проскочил без задержки…

Эхма, сорвалось!

Между Царским Селом и царскою Ставкой шло как бы негласное состязание — кто кого пересилит? Императрица свергла из юстиции А. А. Хвостова и провела в юстицию А. А. Макарова.

Тогда генералы взяли уволенного А. А. Хвостова и сделали его министром внутренних дел. Игра шла, как в шашки: «Ах, ты сюда сходила? Ну, так мы сюда пойдем…» Распутин в эти дни сказал:

— Ша! Боле переменок не допущу. Папашка глупостей там наделает. Его, как ребенка малого, без призору одного оставить нельзя. Завтрева же мамашку настропалю и пущай в Могилев катит. Днем-то он порыпается, а ночью, кады в постель лягут, она ему как муха взудит в уши все, что надо…

Было два часа ночи — на квартире Манасевича-Мануйлова зазвонил телефон. Ванечка неохотно снял трубку.

— Кой черт меня будит?

— Не лайся. Это я. Распутин.

— А что у тебя?

— Приезжай.

— Ты один?

— Нет, тут Софка Лунц, ее завтра в больницу кладут.

— А что с нею?

— Не знаю. По женской части.

— Ладно. Приеду.

Сухомлиновой не было — ее заменяла Софья Лунц, красивая пожилая еврейка, жившая с того, что Распутин оплачивал ее любовь рублями — как уличной потаскухе.

— Что случилось? — спросил Ванечка, входя.

— У нас дикие неприятности, — сообщила Лунц. Ванечка еще никогда не видел Гришку таким растерянным, его глаза призрачно блуждали, движения были вялыми.

— Хоть беги, — сказал он. — Такие дела… Глаза б мои не глядели!

Макарова без меня провели — он и насобачил. Борька Суворин стрельбу на Невском открыл, а юстицка эта вшива взяла да арестовала — кого б ты думал?

— самого умного банкира…

Был арестован банкир царицы Митька Рубинштейн!

— А тут еще Софку в больницу кладут…

— Ну, со мною-то все обойдется, — сказала Лунц, закуривая. — Однодва прижигания, и я снова здоровая. А вот с Митькой Рубинштейном предстоит повозиться. Шум будет страшный…

Софья Лунц легла в больницу, куда к ней повадился шляться и Распутин.

По стремянке он влезал в палату второго этажа через окно. Откуда такое пылкое нетерпение — не понимаю! Но врачи накрыли их в темноте, и санитары, мужики здоровущие, Распутина вышибли в окно, а болящую даму спустили по лестнице… Эта мадам Лунц должна — по планам Симановича — начать действовать лишь тогда, когда в министры пройдет Протопопов…

Граф Витте уже второй год лежал в могилке, а бомба замедленного действия, подложенная им под «Новое Время», сработала только сейчас. Лунц не ошиблась: шум был страшный… Прохожие на Невском проспекте услышали звон разбитых стекол — это вылетели окна в клубе журналистов и на подоконнике показалась фигура Борьки Суворина в клетчатых брюках лондонского фасона.

Прохожие шарахнулись в разные стороны, когда отважный издатель открыл трескучую канонаду из револьвера, крича при этом?

— Люди русские! У меня нет другого выхода, как иначе привлечь внимание передовой русской общественности… Жидовня поганая захватила мою газету! Слушайте, слушайте, слушайте…

Закрутилась машина полицейского сыска, и Макаров удивился, когда узнал, что акции «Нового Времени» — в руках Рубинштейна. Подпольные связи сионистов уводили очень далеко — вплоть до Берлина… Вскормленный с острия юридического копья, пеленутый в протоколы полицейских дознаний, Макаров ткнул в букву закона:

— Вот! Немедленно арестовать Рубинштейна с братьями, взять под стражу его агента, журналиста Лазаря Стембо из «Биржевых Ведомостей», который служит секретарем в германофильском салоне графини Клейнмихель, урожденной графини Келлер…

«Это дело вызвало внимание всей России, — писал Аарон Симанович. — Все евреи были очень встревожены. Еврейство устраивало беспрерывные совещания, на которых говорилось о преследованиях евреев… Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным». Первым делом Симанович подцепил под локоток жену Рубинштейна и привел ее на Гороховую, где миллионерша горько рыдала, расписывая все ужасы гонений на ее бедного мужа… Она говорила:

— Страшный антисемитизм! Такого не было и при Столыпине.

— Едем! — крикнул Распутин, хватая шапку.

Царица приняла их в лазарете, еще ничего не зная. А когда узнала, что Рубинштейн арестован, у нее перекосило рот. Военная комиссия генерала Батюшина взяла дело Рубинштейна в свои руки, контрразведка Генштаба могла вытряхнуть из банкира всю душу, и тогда откроется, как она, императрица, переводила через Митьку капиталы во враждебную Германию… Запахло изменой и судами!

— Я еду в Ставку, — сказала она жене Рубинштейна. — Обещаю вам сделать все, чтобы пресечь антисемитские злодейства…

А Макаров и Батюшин уже докопались, что Рубинштейн через банки нейтральных государств выплачивал деньги кредиторам, состоявшим в германском подданстве. Он очень ловко спекулировал хлебом на Волге, искусственно создавая голод в больших городах России, он играл на международной бирже на понижение курса русских ценных бумаг, он продавал — через Персию — русские продукты в Германию, он закупал продукты в нейтральных странах и кормил ими немецкую армию… Лязгнули запоры камеры — Митька Рубинштейн встал, когда увидел входившего к нему министра юстиции.