Кен Фоллетт - Избранные произведения. II том

Ближе к концу своей семиминутной речи Кинг заговорил почти библейским языком. «Нам не успокоиться, пока детей наших не перестанут лишать индивидуальности и чувства собственного достоинства безжалостные надписи «Только для белых», — сказал он. — Нам не успокоиться, пока не забьет ключом источник справедливости и праведности».

На помосте позади него певица госпела Махалия Джексон громко воскликнула:

— Боже мой! Боже мой!

«Несмотря на все проблемы настоящего и грядущего, я говорю вам: «Есть у меня по-прежнему мечта!»» — продолжал Кинг.

Джаспер понял, что Кинг отбросил свою подготовленную речь, потому что он перестал эмоционально манипулировать слушателями. Вместо этого он словно доставал слова из глубокого холодного колодца страданий и боли, колодца, созданного веками жестокости. Джасперу стало ясно, что негры описывали свои страдания словами пророков из Ветхого Завета и успокаивали боль Евангелием надежды Иисуса.

Голос Кинга дрожал от волнения, когда он произносил:

«Есть у меня мечта: однажды страна наша, осознав истинный смысл своей веры, станет его воплощением. Мы твердо уверены в том, что всеобщее равенство не требует никаких доказательств.

Есть у меня мечта: однажды на багровых холмах Джорджии потомки бывших рабов смогут разделить трапезу братства с потомками бывших рабовладельцев.

Есть у меня мечта: однажды даже штат Миссисипи, штат, изнывающий от палящей несправедливости, задыхающийся от знойного гнета, превратится в оазис свободы и справедливости».

Речь Кинга приобрела ритмичное звучание, и двести тысяч человек почувствовали, что их души раскачиваются в такт. Это была не просто речь. Это была проникновенная поэма, духовная песнь и молитва. Патетическая фраза «Есть у меня мечта», повторяющаяся в конце каждого предложения, звучала как «Аминь!».

«Есть у меня мечта: однажды четверо моих детишек проснутся в стране, где о людях судят не по цвету кожи, а по моральным качествам.

Есть сегодня у меня мечта.

Есть у меня мечта: однажды там, в Алабаме, штате жестоких расистов, штате губернатора, что щедр на речи о невмешательстве в дела штата и непризнании силы законов конгресса; однажды там, в Алабаме, чернокожие мальчишки и девчонки возьмутся за руки с белыми мальчишками и девчонками, словно братья и сестры. С верою этой мы высечем из глыбы отчаянья камень надежды. С верою этой мы превратим бренчанье разногласий Родины нашей в прекрасную симфонию братства.

С верою этой мы сможем трудиться вместе, молиться вместе, бороться вместе, в неволе томиться вместе, стоять за свободу вместе, зная, что однажды мы будем свободны».

Оглянувшись по сторонам, Джаспер заметил, что по щекам чернокожих и белых людей текут слезы. Даже он почувствовал, что эти слова тронули его за живое, а ему всегда казалось, что он равнодушен к подобным делам.

«Да зазвенит свобода, и когда случится это… когда свободе мы звенеть позволим, когда звенеть позволим ей со всех сторон и сел, со всех городов и штатов, тогда приблизим мы тот день, когда все чада Господа Бога нашего, черные и белые, иудеи и неевреи, католики и протестанты, смогут, сомкнув руки…»

Здесь он заговорил медленнее, и толпа почти смолкла, «…спеть слова из старого церковного гимна: «Мы свободны наконец! Свободны наконец! Благодарим тебя, Отец, мы свободны наконец!»».

Он отступил от микрофона.

Толпа взревела. Такого Джаспер никогда не слышал. Люди поднялись на ноги в порыве восторженной надежды. Разразились аплодисменты, нескончаемые, как безбрежный океан.

Они продолжались, пока видный церковнослужитель и наставник Кинга, седовласый Бенджамин Мейс не подошел к микрофону и не произнес благословение. Это означало, что митинг окончен, и все медленно стали расходиться.

Джаспер чувствовал себя так, словно он пережил бурю, сражение или любовный роман — он устал до изнеможения, но был в приподнятом настроении.

Они с Бип направились в квартиру Дьюаров, почти не разговаривая друг с другом. Конечно, думал Джаспер, «Экоу» должна заинтересоваться этим. Сотни тысяч человек слышали волнующий призыв к справедливости. Конечно, британская политика и банальные секс-скандалы не могли претендовать на большее место на первых полосах газет.

Он был прав.

Белла, мать Бип, сидела за кухонным столом и лущила горох, а мисс Бетси чистила картошку. Как только вошел Джаспер, Белла сказала ему:

— Тебе дважды звонили из «Дейли экоу». Какой-то мистер Паф.

— Спасибо, — выпалил Джаспер, и сердце его заколотилось. — Позвольте я позвоню.

— Конечно. Давай-давай.

Джаспер пошел в кабинет и набрал номер Пафа.

— Ты был на митинге? — просил Паф. — Речи слышал?

— Да-да, — ответил Джаспер. — Это было нечто невероятное.

— Знаю. У нас только об этом и говорят. Можешь написать репортаж с места события? С личными впечатлениями и эмоциями. На фактах и цифрах не зацикливайся, все это будет в основном материале.

— Я буду рад, — сказал он, но это было сдержанное высказывание, на самом деле он ликовал.

— И давай срочно. Примерно тысячу строк. Мы сократим, если что.

— Хорошо.

— Перезвони мне через полчаса, я соединю тебя со стенографисткой.

— Можете дать мне побольше времени? — спросил Джаспер, но Паф уже повесил трубку.

Джаспер чертыхнулся.

На письменном столе Вуди Дьюара лежал американского образца блокнот с желтыми линованными страницами. Джаспер подвинул его к себе и взял карандаш. Подумав минуту, он написал:

«Сегодня я стоял в толпе двухсот тысяч человек и слышал, что значит, по представлениям Мартина Лютера Кинга, быть американцем».

Мария Саммерс была в восторге.

Телевизор стоял в отделе прессы, и она перестала работать, чтобы посмотреть Мартина Лютера Кинга, как почти все в Белом доме, и президент в том числе.

Когда трансляция закончилась, она не чувствовала под собой ног от радости. Ей не терпелось услышать, что думает президент о речи. Несколькими минутами позже ее вызвали в Овальный кабинет. Она испытывала более сильное, чем обычно, искушение обнять Кеннеди.

— Он вовсе не плох, — отвлеченно заметил Кеннеди и добавил: — Сейчас он на пути сюда, — и Мария очень обрадовалась.

Джон Кеннеди изменился. Когда Мария влюбилась в него, он был за гражданские права умом, но не чувствами. Перемена произошла не в результате их романа. Безжалостная жестокость и беззаконие сторонников сегрегации заставили его сделать решительный шаг. Он подвергнул риску все, внеся законопроект о гражданских правах. Она знала лучше, чем кто бы то ни было, как он волновался.

Вошел Джордж Джейкс, как всегда безукоризненно одетый в темно-синий костюм со светло-серой рубашкой и полосатым галстуком. Он приветливо улыбнулся ей. Он был ей по душе как искренний друг, который познается в беде. По ее мнению, он был вторым самым привлекательным мужчиной из тех, кого она знала.