Кен Фоллетт - Избранные произведения. I том

Человеком этим был король Генрих.

Толпа в скорбном молчании проводила взглядами вымокшего до нитки монарха.

Филип, как и было задумано, вышел на середину дороги и повел короля за собой, в собор. Генрих шел склонив голову, не своей обычной легкой походкой, а с усилием передвигая ноги, и весь вид его говорил о глубоком раскаянии. Потрясенные горожане молча смотрели, как король Англии унижает самого себя у них на глазах. Королевская свита следовала чуть сзади.

Филип провел монарха за ограду собора. Огромные двери восхитительной церкви были настежь открыты. Они вошли внутрь, и это торжественное шествие двух людей стало кульминацией политического кризиса столетия. Неф собора был заполнен до отказа. Толпа расступилась, давая им дорогу. Люди переговаривались шепотом, ошеломленные тем, что самый гордый из королей христианского мира вошел в церковь в таком виде — вымокший насквозь, босой, жалкий, точно нищий.

Они прошли через неф и спустились по ступенькам в подземную часовню. Здесь, рядом с могилой мученика, уже ждали монахи Кентерберийского монастыря вместе с самыми влиятельными епископами и аббатами королевства.

Генрих опустился на колени.

Свита встала у него за спиной. И вот перед всеми собравшимися король Англии Генрих II покаялся в своих грехах, признавшись, что стал невольным виновником убийства святого Томаса.

Когда покаяние было произнесено, он скинул свой плащ. Под ним была надета зеленая туника и власяница. Король снова встал на колени и подставил спину.

Епископ Лондонский согнул камышины.

Короля собирались высечь.

Каждый из присутствующих священников должен был нанести ему по пять ударов, монахи — потри.

Но удары были, скорее, символическими: ведь в часовне собралось не менее восьмидесяти монахов, и если бы каждый старался в полную силу, король просто не выдержал бы.

Епископ Лондонский пять раз легко стегнул Генриха по спине. Потом повернулся и передал камышину Филипу, епископу Кингсбриджскому.

Филип сделал шаг вперед. Он был счастлив, что дожил до этого мгновения. С завтрашнего дня, подумал он, мир станет совсем иным.

Гвенде было восемь лет, но она не боялась темноты. Открыв глаза, девочка утонула в непроглядном мраке, однако пугало ее все-таки другое. Рядом на полу длинного каменного здания — госпиталя Кингсбриджского аббатства, — на соломенном тюфяке лежит мать, и по теплому молочному запаху Гвенда поняла, что она кормит младенца, у которого еще даже нет имени. Рядом с матерью улегся отец, а около него — двенадцатилетний брат Филемон.

Госпиталь был переполнен, люди лежали на полу впритирку, как овцы в загоне, и девочка чувствовала прогорклый запах согретых тел. С рассветом начнется День всех святых. В этом году он выпал на воскресенье, почему и празднование намечалось особое. По этой же причине накануне ночью, когда злые духи свободно разгуливают по земле, всем грозят страшные опасности. На Хеллоуин и утреннюю службу в честь всех святых в аббатство Кингсбриджа, кроме Гвенды и ее родных, пришли сотни людей из окрестных деревень. Как всякий нормальный человек, девочка боялась злых духов, но еще больше — того, что придется делать во время службы. Она уставилась в темноту, стараясь об этом не думать. На противоположной стене располагалось незастекленное окно — стекла являлись неслыханной роскошью, — и преградой холодному осеннему воздуху служила лишь льняная завеса, сквозь которую сейчас не просачивался даже бледно-серый свет. Гвенда обрадовалась. Она не хотела, чтобы наступило утро.

Девочка ничего не видела, но слышала разнообразные шумы. Когда люди ворочались, на полу шуршала солома. Заплакал ребенок: наверное, ему что-то приснилось, — и взрослый принялся его успокаивать. Еще кто-то неразборчиво забормотал во сне. Донеслись звуки, которые издают взрослые, когда делают то, чем иногда занимаются мама с папой. Правда, об этом никто никогда не говорит. Гвенда называла такие звуки хрюканьем, других слов у нее не имелось.

Увы, рассвет все-таки забрезжил. Через восточные двери за алтарем вошел монах со свечой. Поставив ее на алтарь, он зажег вощеный фитиль и двинулся вдоль стен, поднося огонь к светильникам. Длинная тень при этом всякий раз наползала на стену, а тень от фитиля подплывала к теням, отбрасываемым светильниками.

В неровном утреннем свете стали видны люди, скорчившиеся на полу, закутавшиеся в грубые суконные плащи, прижавшиеся к соседям, чтобы было теплее. Больные лежали на кроватях возле алтаря; чем ближе к священному месту, тем лучше. Лестница в дальнем конце вела на второй этаж, где располагались комнаты для важных гостей. Сейчас ее занимал граф Ширинг.

Зажигая очередной светильник, монах наклонился над Гвендой, поймал ее взгляд и улыбнулся. Девочка присмотрелась и в мерцающем свете узнала молодого красивого брата Годвина, который ночью ласково беседовал с Филемоном.

Рядом с Гвендой расположились односельчане: державший большой участок земли зажиточный крестьянин Сэмюэл с женой и двумя сыновьями. Младший, шестилетний Вулфрик, изводил соседку как мог, считая, что веселее всего на свете кидаться в девчонок желудями и удирать.

Семья Гвенды бедствовала. Отец вообще не имел земли и нанимался в батраки ко всякому, кто платил. Летом работы хватало, но после сбора урожая, когда становилось холодно, они часто голодали, поэтому Гвенде приходилось воровать.

Девочка представила, как ее поймают: сильная рука хватает за плечо и держит мертвой хваткой, извиваться бесполезно — не выскользнешь; низкий голос злобно произносит: «А вот и вор»; боль и унижение порки, а потом еще хуже — страшные муки, когда отрубают руку.

С отцом так и случилось. Его левая рука представляла собой отвратительную сморщенную культю. Родитель неплохо управлялся и одной — орудовал лопатой, седлал лошадей, даже плел сети для ловли птиц, — но все-таки весной калеку нанимали последним, а по осени увольняли первым. Он не часто уезжал из деревни искать работу, потому что культя выдавала вора, в дороге же привязывал к обрубку набитую перчатку, чтобы не бросаться в глаза, но бесконечно дурачить людей нельзя.

Гвенда не видела экзекуции — та состоялась еще до ее рождения, — но часто воображала эту сцену и не могла избавиться от мысли, что то же самое случится и с ней. Рисовала себе, как лезвие топора приближается к запястью, прорезает кожу, разрубает кости и отделяет кисть — вернуть ее на место невозможно. Гвенда стискивала зубы, чтобы не закричать в голос.