Юрий Овсянников - Ради братий своих… (Иван Федоров)

Так кто же он был — первый русский типограф, кому поставлен памятник в центре столицы?

На лицевой стороне мраморного пьедестала, повторяя в бронзе начертания первых русских типографских литер, выведено: «Николы Чудотворца Гостунского диакон Иван Федоров».

На тыльной стороне: «Первее нача печатати на Москве…», и дата начала печатания «Апостола» — 19 апреля 1563 года.

Иван Федоров. Немного известно нам об этом замечательном человеке. До сих пор мы не знаем точно, когда и где он родился, кем были его родители, где получил образование, почему решил уехать из Москвы… Слишком много загадок и «белых пятен»! Но мы знаем, кто жил в одно время с Иваном Федоровым, и можем предположить, с кем он встречался, знаем события тех лет, свидетелем которых он мог стать. Знаем много интересных фактов жизни России второй половины XVI столетия.

Подобно тому как из шлифованных плиток цветных камней создавали мозаичные картины, так и мы, соединив воедино все известные нам факты, события и высказывания, попытаемся воссоздать сколь возможно жизнеописание первого русского печатника и просветителя.

ето 1547 года началось засухой. Пожелтело небо от зноя. Желтой стала земля, съеживались и падали листья с деревьев, сохла трава на обочинах. Тяжко было работать, двигаться, дышать.

Июня двадцать первого задул с утра резкий ветер. Поднял пыль на дорогах, сорвал солому с избенок, закрутил в тугие столбы и пошел гулять по Москве. А к полудню началась буря. И вдруг, пересиливал гул ветра, всполошно забил набат на Арбатской, а вслед, стараясь перекрыть гудение набата, закричали, заголосили люди: «Караул! Горим! Горим!»

Над церковью Воздвиженья взметнулись острые языки пламени, потом изогнулись к ближним строениям, и тут же загудели, затрещали пересохшие бревна и доски. Жаркие огненные петухи пошли гулять по домам и избам, по заборам и сараям, по дубовым плахам, устилавшим мостовые.

Тревожно забили набаты на Никольской, Неглинной, Мясницкой и на Пречистенке. Город стал огромным костром под тучей тяжелого дыма. Метались среди пламени обезумевшие люди, захлебывались в истошном крике дети, надсадно ревела погибавшая в огне скотина.

Новый сильный порыв ветра подхватил язык пламени подлиннее и вместе с горящей щепой и соломой понес его к Кремлю. Тысячи ярких искр посыпались на царский дворец, на крыши соборов, кремлевских башен — и заполыхал Кремль.

Из Боровицких ворот с диким кличем «Гой-да! Гой-да!» вылетела сотня всадников на ошалелых конях и, сбивая, топча насмерть попавших под копыта мужиков, детей и женщин, бешено понеслась к Воробьевым горам. То сам царь Иван Васильевич, спасаясь от пожара, бежал в свой летний дворец. Вслед убегавшим в Кремле что-то тяжко ухнуло, дрогнула земля, и взлетели на воздух горящие балки, кирпичи, каменья — взорвались пороховые погреба.

Ярко вспыхнул и заполыхал государев дворец с позолоченной крышей, Оружейная палата и кладовые, где хранилась казна, загорелись Успенский и Благовещенский соборы.

Из Успенского выскочил народ. Священник Иван Жижелев и князь Татищев хотели сосуды драгоценные спасти, но упали на паперть, задохнувшись от дыма, и сгорели.

Огонь, как река, растекался повсюду. Никто уже не спасал свое добро и пожитки. Думали об одном — уберечь детей, уберечь себя.

По Соборной площади Кремля бегом проволокли митрополита. Хотели тайным ходом вывести его к Москве-реке. Сунулись в ход, а там полно дыма. Кто-то, задохнувшись, упал, да так и не встал больше. Бросились тогда к стене. Стали митрополита спускать вниз на веревке. Затлела веревка и лопнула. Старик упал. Чуть живого взвалили его на лошадь и повезли вдоль реки подальше от пожара. А в самой реке, прижимая к себе детей, стояли по пояс в воде и голосили перепуганные женщины.

К вечеру начал ветер стихать, и все ниже становились огненные языки. К полуночи пожар утих. Не стало огню пищи. Выгорела деревянная Москва. Как поведал летописец, почти две тысячи человек погибли, а восемьдесят тысяч — осталось без крова.

Уже ни крика, ни плача не слышно было по Москве. В безысходной тоске смотрели люди на торчавшие голыми столбами печные трубы, на прикрытые сизым пеплом пожарища. Для отчаяния и слез не было сил.

Уставившись взглядом в почерневшую землю, сидел на паперти обгоревшей кремлевской церкви Николы Гостунского, той, что между Архангельским собором и Фроловскими воротами, мужчина лет двадцати. Вокруг сновали какие-то тени, доносились тяжкие стоны, а он сидел, придавленный огромным, полным отчаяния и ужаса миром.

Иван Федоров, молодой дьякон церкви Николы Гостунского, с горечью размышлял, что вся его жизнь, так хорошо начинавшаяся, может теперь пойти прахом…

Три года назад жители Варварки выбрали его, Ивана Федорова, как самого грамотного, самого честного и порядочного, дьяконом своей уличанской церкви Варвары. Той самой церкви, которую построил знаменитый итальянец Алевиз — создатель Архангельского собора Кремля. И двух лет не прослужил Иван там, как по велению митрополита Макария перевели его в Кремль, в храм Николы Гостунского, где хранилось множество славянских и греческих книг. Храм подчинялся самому митрополиту и потому пользовался почетом. Служителей брали сюда особо грамотных, и он, Федоров, удостоился этой чести. Радовался тогда старик отец… Счастлив был он сам, счастлив, что каждодневно будет с дорогими его сердцу книгами. А теперь, что теперь?

Год назад умер отец. Умер, когда он, Иван, служил в храме. Дома теперь у него тоже нет. Иван даже не побежал тушить избу. Он остался здесь, при храме, желая вынести и укрыть от огня книги, а повелели выносить иконы… Сгибаясь под их тяжестью, тащил к подвалам кремлевской башни. Но и туда добрался ненавистный огонь. Погибли древние образа… Погибли книги…

Светало. Тяжкое серое облако еще висело над городом, и сияние пробуждающегося дня было каким-то непривычным, призрачным. В этом мерцающем свете возникло перед Федоровым странное шествие. Закопченные монахи в черных одеяниях несли на серых холстинах тела погибших при пожаре. Процессия двигалась молча по направлению к Чудову монастырю. И в этом неверном свете особенно желтыми казались языки свечей, горевших в скрещенных на груди руках мертвецов. Процессия свернула за угол, и вдруг почти у самых ног Федорова зачирикала, заверещала неизвестно откуда слетевшая стайка драчливых воробьев. От Никольских ворот донесся стук топора, ему откликнулся другой — у Боровицких. На посаде непривычно голосисто заорал петух. Наступило утро нового дня.