Павел Загребельный - Шепот

Потом капитан заговорил сам. Спокойно, именно так, как и должен был заговорить. Микола и слышал капитана и не слышал, ему просто вкладывали в уши определенный заряд информации, вытекавшей из слов капитана, хотя ни единого слова в отдельности он бы не смог припомнить и повторить. Капитан, кажется, пояснил им, почему они, такие молодые, здоровые, крепкие, с могучим запасом юношеской силы и энергии, не попали сразу на фронт, чтобы добивать фашистов, а завезены в такой далекий тыл. Это потому, что они не просто солдаты, для которых война длится до тех пор, пока она продолжается. Они станут пограничниками, для которых война не кончается никогда, солдатами мира, теми, кто вечно стоит на страже недремлющими часовыми… Лагерь, в котором они находятся, принадлежит не пограничникам, это просто с оглядкой на войну и разруху так вышло. Строили лагерь, видимо, пехотинцы. Пограничники не выбрали бы для своего учебного отряда столь неудачное место, все они еще получат возможность убедиться, что пограничники умеют «выбирать места для своих лагерей и поселков, однако дело не в этом. Сейчас всем тяжело, война. Придется немножко потерпеть… Кое-кто из них рвется на фронт. Это понятно. Но пусть они посмотрят на своего сержанта - он только что с фронта. Отступал в сорок первом от своей заставы, оборонялся в сорок втором, наступал в сорок третьем. Имеет много боевых отличий. Имеет отличие и вражеское: под бородой скрывает шрам от вражеского осколка. Поэтому сержант в дальнейшем будет воспринимать как личное оскорбление каждое напоминание о чьем-то желании мчаться на передовую стрелять. Пусть лучше они научатся хорошо стрелять здесь, научатся всему, что нужно пограничнику, ибо вскоре враг будет изгнан с нашей земли, и мы опять должны стать на границе, на той великой линии раздела мира, которую обязаны свято охранять…

Микола слушал капитана, он был влюблен в капитана так же, как все хлопцы, стоявшие рядом, но это не мешало ему не соглашаться ни с одним его словом, ибо думал он о своем отце, пытался представить, как тот стоит среди поля, а на него летит мина или снаряд, а отец ничего не слышит и стоит спокойный и беззаботный, а потом взрыв и… «Как же так? - думал Микола.- Почему же меня, молодого, здорового, прячут в тылу, готовя к каким-то там будущим стояниям на границе, которой еще и нет, а батька, старого, контуженного три десятка лет назад человека, выпихивают на передовую, ставят под снаряды и мины, приближения которых он не услышит никогда и ни за что? Разве так можно?»

Он не мог согласиться с таким ненормальным положением вещей. Упорно не соглашался. Понимал, что изменить ничего не сможет, признавал за капитаном право на такие спокойные рассуждения, но согласиться? Нет!

Если бы сам бежал где-то под пулями с ошалевшими глазами, то не вспоминал бы, верно, ни отца, ни пуль, ни своего страха. А здесь боялся за отца, жалел его, возмущался несправедливостью…

И на глазах у всей неподвижной, замершей во внимании к капитану шеренги. Микола Шепот сделал два шага вперед, вытянулся, повернул лицо к капитану, словно хотел возразить его речи, требовал себе слова, права высказать тревожившие его мысли.

Однако этот холодный пригорок совсем не был предназначен для дискуссий. Капитан спокойно, даже небрежно махнул рукой, давая знак Миколе, чтобы тот стал на свое место, и, не сомневаясь в безусловном исполнении приказа, продолжал свою речь.

Сходятся - расходятся люди. Так проходят годы. Вся жизнь тратится подчас на то, чтобы сойтись или разойтись, а то и совсем избежать друг друга. Судьба? А что такое судьба? Есть долг - и тогда человек стоит в жизни на твердо установленном месте. И есть блуждания. Странствия. Цыганство. Бродяжничество. Странники по призванию - это тоже люди долга. Пилигримы, идущие к святым местам, подчиняются темному зову суеверия. Номады кочуют по бескрайним пустыням тысячи лет в поисках пастбищ для своих табунов. Так скитаются бедняки в поисках хлеба для себя и своих детей. А что можно сказать про бродяг и проходимцев, которые гоняют ветер по белу свету, обивают чужие пороги, нигде не могут согреть места, вытирают чужие углы?

Именно в то время, когда Микола Шепот проходил свою первую воинскую науку на ветряной горе, стрелял очередями и одиночными в мрачно-черные мишени и колол «длинным основным» неуклюжие чучела, выпотрашивая их набитые соломой и опилками толстые чрева, балансировал на поднятом над землей бревне, обвешанный амуницией, одолевая остатки деревенской своей неуклюжести, и окоченевшими пальцами на жгучем морозе припасовывал тонкие проволочки к клеммам полевого телефона, постигал сложную и тонкую науку выслеживания врага, лежал часами в снегу или же бежал на десять и на двадцать километров и должен был уметь бежать хоть и целый день, только бы догнать противника, задержать его или уничтожить, - так вот именно тогда Ярема Стыглый уже в который раз удирал с родной земли, от родных людей, удирал в бездомность, как тот пес, что не имеет хозяина.

Он прибился к дому сестры ночью. Уже но имел на плечах ни мундира дивизии СС «Галиция», ни сутаны капеллана отдельного батальона той дивизии. Переодетый в мужицкий тулуп и шерстяные белые штаны, он казался толстым, топорным, совсем не похожим на того стройного и гибкого Ярему, которого знала Мария, которого любила еще сызмалу и не переставала любить и теперь.

Прячась за густыми лапами елей, Ярема долго следил из-под нависших бровей за лесничеством. Поблескивал ореховыми глубокими глазами, ждал, пока муж Марии выйдет из дому, отправится на осмотр своих лесных угодий. Тогда решительно выбрался из сугробов, пошел к дому. Приоткрыл дверь в просторные сухие сени, постоял, огляделся, украдкой приблизился к двери в комнату, нажал щеколду.

Мария стояла возле печи. Красные языки пламени лизали устье печи, огонь окрашивал в красное полные сестрины руки. Полногубое лицо Марии удивленно повернулось на скрип двери, радостный вскрик толкнул скитальца в грудь: «Яремочка!»

Он обнял сестру, а сам смотрел через ее плечо, видел на печи знакомые плитки кафеля, выхватил из них взглядом две, запомнившиеся ему еще с той зимы, когда вот так же пришел к сестре, чтобы попрощаться перед отъездом в Италию на два года в иезуитский новицитат для получения сана священника. Две зеленоватые глиняные плиточки, на одной из которых изображение гуцула, а на другой - льва. Гуцул скачет на тонконогой вороной лошадке, веселый и беззаботный стрелок с ружьем в руке и трубочкой в зубах, меховая медвежья шапка лихо сдвинута у стрелка на один глаз, пестрая одежда как бы отражается в румяности усатого лица гуцула. Он скачет вперед, не ведая страха, не задумываясь над тем, что ждет его впереди. А впереди… Хищный лев, опершись передними лапами на фантастический алый цветок, напоминавший формой бандуру, глядит вдаль, возбужденно похлопывает себя по спине длинным хвостищем, щерит острые зубы, от нетерпения высовывает язык, так хочется ему проглотить этого беспечного, веселого-превеселого стрелка вместе с его тонконогой лошадкой.