Наталья Громова - Насквозь

Потом я читала про Ноя, которого сын увидел пьяным и нагим и, как известно, стал рассказывать об этом своим братьям, что привело к тому, что был прославлен в истории библейским Хамом. Я же, напротив, ни с кем этой новостью не делилась, а стала жить со своей тайной про отца, что делало меня разъятой пополам. Казалось бы, в этом же не было ничего особенного. У кого не пили отцы? Но я-то знала, что он – другой.

Будучи нетрезвым, отец часто превращался в героя разных происшествий. Ему это даже нравилось. С ним случались приключения, которые нанизывались историями-главами в книгу его жизни, которые он тоже любил рассказывать своим друзьям-военпредам.

Однажды нас всех заперли в дачном домике, потому что дед собирал мед из ульев. Он нарядился в специальный костюм, надев шапку с сеткой, и позвал моего отца, который только что вышел в подпитии из-за воскресного стола. Было известно, что пчел нервировал запах алкоголя, но ко всему прочему отец почему-то пошел помогать деду извлекать мед из улья в одних плавках. Он должен был поднять крышку в пчелином домике и держать ее перед собой. При этом он защищался дымом-окуривателем, и, видимо, ему казалось, что он был в безопасности. Однако случилось нечто непредвиденное. Отец неловко качнулся и… перевернул улей. Взбешенная пчелиная семья вырвалась из домика и рванулась к нему. Благо он был почти голый. И тогда он побежал. Сначала перелетел через забор дачи. Потом он с гордостью рассказывал, как с ходу взял рекорд Брумеля. Затем перепрыгнул второе препятствие – забор, отделяющий дачи от леса. Кинулся через лес к пруду. До воды был километр. Отец в подробностях вспоминал, как навстречу ему с пляжа шли полуголые люди и, еще издалека увидев странного типа, который, истошно крича, бежал им навстречу, стали гоготать, показывая на него друг другу пальцем. Когда же отец пробежал мимо, у него за спиной раздался страшный крик. Пчелы, споткнувшись об отцовских обидчиков, стали кусать их с удвоенной яростью. Так отец, преодолевая препятствия – пеньки, сваленные деревья, кусты, – добежал до пруда, под завязку заполненного сотнями купающихся. День был жаркий. Через несколько минут он вынырнул – все до единого человека исчезли. На этом месте рассказа все смеялись до слез.

Но эта история чуть не обернулась для отца настоящей трагедией. Врачи насчитали на его теле около двухсот пчелиных укусов – тяжелейшая интоксикация чуть не закончилась смертельным исходом. Сначала он ходил весь распухший, потом его забрали в больницу, где несколько недель он лежал под капельницей. Но о предсмертном состоянии отец быстро забыл и продолжал рассказывать историю бегства от взбешенного улья в самых немыслимых деталях. В процессе повествования забор все больше вырастал на лишние сантиметры, а гуляющие вредили ему то так, то эдак. Иногда даже подставляли ножку, когда он бежал к пруду, но в итоге были наказаны за свое жестокосердие.

Я слушала очередной раз его рассказ о пчелах и чудесном спасении от них, и мне казалось, что он не прочь был бы погибнуть в такой веселой переделке. Это придало бы его жизни какой-то пусть и дурацкий, но смысл, которого ему явно недоставало.

Иногда отец брал меня на работу. Огромное желтое здание бывшего Воспитательного дома, в котором поселилась в конце 30-х годов Академия Дзержинского, возвышалось над Москвой-рекой, огороженное решетками с острыми наконечниками. До того, как я попала внутрь, мы приходили сюда с мамой. Перед входом стояли неживые солдаты с ружьями перед коричневыми будками. Издалека, завидев отца, идущего к выходу по длинной аллее, я проскакивала сквозь черные металлические прутья ограды и кидалась к нему. Солдаты смешно крутили головами, пытаясь что-то кричать мне вслед, и даже щелкали затворами, но я не боялась. Отец махал им рукой, и они снова окаменевали.

Однажды меня не с кем было оставить, и он взял меня с собой на работу. Так мне удалось увидеть огромный желтый замок изнутри. Отец держал меня за руку, и мы шли и шли сквозь длинные круглые арки; в огромных окнах мелькали стоп-кадрами река, старые крыши закрытого двора. Мы спускались и поднимались по широким крутым лестницам вверх-вниз и наконец оказались в его комнате. Он работал с телевизионными приборами. Первое, что показал мне отец на большом экране телевизора, стоящем у него на столе, была дрожащая картинка, на которой различалась поверхность Луны, где почему-то, переминаясь с ноги на ногу, стоял настоящий космонавт. Изображение было очень мутным и оттого показалось мне абсолютно настоящим. Тогда еще на Луне никого не было, и я очень удивилась. Отец подмигнул мне, и я поняла, что это какая-то тайна, к которой я оказалась причастна. Потом он предложил мне отправиться в соседний отсек, где на стенке была наклеена фотография Земли, а под ногами было нечто похожее на лунный пейзаж. Он надел на меня белый шлем, наставил камеру, висевшую на потолке, и быстро вышел из закутка.

– Смотри сюда! – крикнул он. Я заглянула в небольшое оконце. На большом экране его телевизора в дрожащем черно-белом изображении я узнала одинокую небольшую фигурку – это была я, из-под белого шлема торчал мой капроновый бант, – перемещающуюся по Луне. Мне сделалось очень тревожно. Я, которая была здесь, и я, которая дрожала на черно-белом экране телевизора, существовали абсолютно раздельно. Девочка, попавшая на Луну, грустно смотрела на меня с экрана. Я закричала и выбежала оттуда, сдирая с себя белый шлем. – Значит, это все неправда, неправда! – кричала я. – Значит, той Луны не было??

Отец почему-то покатывался со смеху. Он ничего не отвечал мне, а когда в комнату заглянули сотрудники, хохоча говорил:

– Вот так же и майор Ковшов и Тарлыков, и Шапкин попались. Все поверили!

– А сколько лет дочке? – спросил его кто-то, сочувствуя мне больше, чем майору, который попался.

– Восемь! Но они-то точно так же возмущались!

Я так и не поняла, чем отец занимался на работе. Про Луну он мне потом сказал, что это такое развлечение, а вообще, они делают тепловизоры.

– Для чего?

– Чтобы видеть врага в темноте.

С врагами все было странно. Отец приходил с работы и говорил про каких-то арабов, которым, что за технику ни отправь, они ее ломают и бросают. Что мы им лучшее, а они – варвары. Объяснять про варваров отец не хотел. Вырастешь – поймешь, – дружелюбно говорил он и вздыхал. Потом возникли чехи. Они как-то незаметно вошли в наш дом. Единственное, что я поняла, что чехи – взбунтовались, и нам всем почему-то от этого очень страшно.

Отец стал рассказывать за ужином впечатления своих старших товарищей. Одну историю он излагал по многу раз, и потом уже на бис друзьям-военпредам.

В Прагу шел военный эшелон из Москвы. «И вдруг откуда-то выскочила, – говорил отец, – «патлатая», молодая шпана и легла на рельсы». Поезд успел затормозить. Оттуда вышли наши военные и стали уговаривать молодежь освободить путь. Но все было бесполезно. Те продолжали лежать на рельсах. И тогда из вагона выскочили сопровождающие поезд по линии Варшавского договора гэдээровские автоматчики; их форма почти не отличалась от прежней немецкой. Они отодвинули наших военных, построились в цепь. Один из них скомандовал: «Айн, цвай, драй». И тут хиппи вскочили и бросились врассыпную, немцы-то не стали с ними церемониться! – веселился отец.