Наталья Громова - Насквозь

Мы постоянно говорили. Один на один. Собираясь в дружеские компании. Приходило какое-то новое неотвратимое осознание того, что дело не в советской власти и никакой власти вообще. Что наше интеллигентское представление, идущее еще из прошлого – о закрепощенном властью народе, – закончилось. Оказывалось, что за имперское величие большинство людей было готово платить огромную цену. Хоть человеческими жизнями, хоть личным благополучием. Никого освобождать было больше не нужно.

Осенью на пороге появилась Ленка и сообщила, что закрыла газету, которую возглавляла больше десяти лет. Ее просили этого не делать, приглашали в разные передачи и даже в педагогические сообщества. Она приходила и говорила одно и то же, что именно сейчас делать то, что она делала раньше – невозможно. Она не знает, как разговаривать с читателями, не касаясь всего, что произошло и происходит. «Мы не можем молчать… Но и не имеем права менять суть газеты, превращать ее в действующую сторону конфронтации, которая сегодня незримо раскалывает семьи и дружбы, заставляет каждого на свой страх и риск решать, кто он и с кем…» После этого она собралась и уехала из страны.

Уезжали, бежали многие. Петр теперь жил где-то в Латвии и старался здесь не показываться. Ленка уехала в Канаду. Многие знакомые и друзья брали израильские паспорта. Искали возможности не быть здесь. Наше прежнее время стремительно уходило, а жить в новом не было сил.

Знакомые из Донецкого университета писали, что город наполняется какими-то чужими людьми; они заполняют детские площадки, дворы, спят в подъездах. Это было в начале мая… А потом уже были захвачены государственные здания. Я вглядывалась в хронику – тяжелые, опухшие мужики радостно стреляли из автоматов вверх, размахивая похожим на пиратское знаменем. А за перевернутыми столами, за разорванными флагами Украины притаился человек, которого я, несомненно, знала. С есенинской челкой, голубыми холодными глазами, крупным носом. Он был абсолютно счастлив. Он осматривал этих странных людей, которые стреляли, громили мебель, вели кого-то со связанными руками, и улыбка играла на его лице. Он был с ними и одновременно отдельно. Они не видели его. Я даже заметила, что кто-то прошел прямо сквозь него, потому что он был прозрачен.

– Черт, да это же мой дед! – вырвалось у меня. – Ну, конечно же, где же ему еще быть? Это же его рук дело.

Кправнучке мой отец убежал прямо с больничной койки. Аню привезли на консультацию в Москву. Ее показывали всевозможным врачам, целителям. Нельзя было предугадать, как она будет развиваться, будет видеть или нет.

Отец долго и мучительно ехал к ней с другого конца Москвы. Он недавно вышел из больницы и был уже очень слабый. На лице у него проступили глаза, которые уже смотрели куда-то в иной мир. Он был совсем другой. Ушли его привычные шуточки, подтрунивание, суетливость, ненужные разговоры. Теперь он знал, что хочет одного – обнять и прижать к себе это маленькое существо. Отец не жалел ее, не плакал. Он просто держал девочку на своих слабых руках и вглядывался в ее лицо.

Этот рывок стал последним поступком в его жизни.

На его похороны в 2010 году прибыли солдаты с оркестром. Выставили почетный караул. Раздавался звон литавр, выстрелы – все, что он не раз со смехом мне описывал. Он любил рассказать, как будет идти ритуал прощания, как загудит оркестр, ударят в тарелки, как пойдет печатать шаг почетный караул.

– Меня будут хоронить с выстрелами, за государственный счет! – радостно говорил он. – Хоть какая-то тебе польза от меня будет.

Почему-то от этих выстрелов мне стало совсем худо.

– Зачем это? Бедный ты, бедный, – вздрагивая от нескончаемой канонады, думала я.

Я тряслась в автобусе, который долго пробивался сквозь пробки из Хованского крематория, и ясно видела, как отец с мамой словно дети из «Синей птицы» – Титиль и Митиль – бредут куда-то, взявшись за руки. Жизнь одного была прочно связана с жизнью другого. Каждый из них, сделав ошибочный, ложный шаг, укоротил век другого. Теперь они знали о себе все и поэтому не разлучались. Для меня они навеки остались детьми – испуганными, наивными, несчастными. Смерть соединила их навсегда.

На прощании его последняя жена с волосами-пружинками взвыла на весь зал крематория, а потом безжизненно повалилась на руки сопровождавших ее подруг. Но уже через десять минут, встряхнувшись, рассаживала всех по автобусам, резко покрикивая на разбредающихся родственников.

Вначале она была тихой, и мы горячо благодарили ее за то, что отец обрел с ней покой. Однако, чем более он становился зависим от нее, тем сильнее она кричала на него и на нас.

– Чтой-то они у тебя коммунистов ругают! – показывала она на нас пальцем. – При них настоящее счастье было. А пьяница-Ельцин весь СССР пропил.

Отцу было неловко, но в то же время было видно, как он боится эту третью, странно свалившуюся на него жену. Вдруг она выгонит его на улицу. И что тогда? Умирать под забором? И чем слабее он становился, тем громче становился ее голос. Она уже могла нам грозить…

В тот день, когда отец ушел из жизни, в Киеве Аня вдруг потянулась к ярким осенним цветам, и мы поняли, что она все-таки что-то видит. Но как-то неестественно и странно. Ее зрение было как фонарик, который она то включала, то не включала.

То, что она стала что-то видеть в день, когда ушел отец – соединение этих двух событий, – нам с сыном показалось безусловным.

Отец так хотел ей помочь.

Автобус шел по варшавской улице Сократа, а потом сворачивал на Льва Толстого. Аня называла все остановки.

– А кто такой Сократ? – спрашивала я.

– Это такой умный человек, – невозмутимо отвечала она.

Мы ехали в детский сад в Ляски.

По узкой лесной дорожке шла группа детей с белыми палочками. Их вел учитель, который показывал, как обращаться с тростью. Сначала проходила группа мальчиков, потом девочек. Мы с шестилетней Аней, взявшись за руки, обходили вереницу детей.

Она продолжала видеть фрагментарно, не цельно, а как-то мозаично. Часто она ходила, опустив глаза с рыжими ресницами, а я дергала ее за тоненькую ручку и говорила:

– Анечка, смотри! Подыми голову! Что ты видишь?! Но ей надо было сотни раз сопрягать предмет и образ, чтобы понять, что она видит.

Сыну и его семье удалось остаться в Лясках под Варшавой, где была школа для «неведомых» – слепых и слабовидящих детей. Монахини из польского ордена запросили разрешение Кардинала, и сначала им сделали двухнедельное приглашение. С ними была уже маленькая трехлетняя Ксения. Они были абсолютно поражены увиденным. Тем, как любовно их встретили сестры, обаянием обители, тем, как там относились к детям. Сестры говорили им, что они лишь руки Бога и исполняют волю, которая идет Оттуда.