Валентин Иванов - Русь изначальная. Том 1

Наслаждаясь властью своей мысли, легист сделал паузу. А, даже Носорог, со всей его дерзостью, молчит и ждет! Можно продолжать.

– Итак, привычка – обычай – закон – вот святая троица, единая в ипостасях, подобно отцу, сыну, духу святому. Однако упорством воздействия можно пересоздать и создать привычки народов. Кому, как не нам, известны пустота и бесплодие народов, если не поливать их водой указов, не обогащать удобрением дел, не месить мечом власти . Пусть действие постоянно повторяется и то, что было насилием , делается правом .

Следуя приемам адвокатов, традиционным со времен трибуналов италийского Рима, Трибониан произносил отдельные слова, как бы читая заглавные буквы, что придавало им особую весомость.

– Да, да, повторяю, насилие преображается в благодетельное право . Чудовищное и отвратительное для отцов можно сделать божественным для детей. Не так ли случилось с религией? Наша святая вера нашим дедам представлялась мерзким заблуждением рабов и тупоумных женщин, нашего спасителя они кощунственно изображали с ослиной головой. Потомки же гонителей припали к ногам распятого. Крест, орудие позорной казни, которой по закону не мог подвергнуться римский гражданин даже за любое преступление, этот крест вознесся на лабарум войска империи и на диадему императоров. Божественность базилевса, исполнителя воли Христовой и только перед Христом ответственного, утверждает божественное право правления и передачи престола по наследству или по воле базилевса, по завещанию, подобно имуществу . Настойчиво утверждая в законах божественность власти , я создаю непоколебимость престола. Отныне и в веках все будут искать просвещения в законах Юстиниана, чтобы через собственность и единоличную власть обеспечить благополучие людей в земной жизни и рай для их душ!

Трибониан сделал красивый жест адвоката, будто давая свернуться свитку, на котором была написана речь.

Умно… Каппадокиец понял, что по ошибке он видел в легисте только красноречивого писца, хитрейшего торговца законами. Нет, и в подкупности, завидно обогащавшей квестора, была последовательность. Он созидал разрушая. Конечно же, неожиданная опала была только игрой Божественного, настоящие слуги редки, Единственный не откажется ни от своего Носорога, ни от Трибониана.

Сложив руки горстями, как бы прося благословения, Иоанн потянулся к легисту:

– Каюсь! Моя вина. В знак раскаяния беру обратно свои слова. Не в пять раз я умнее тебя, ученейший светлейший, но едва лишь равен. Поистине, ты мог бы чаровать тигров. Сегодня ты совершил невозможное: я забыл мой голод. Но – к делу! К делу, к делу!

Иоанн Каппадокиец бросал в рот обжаренных в сухарях перепелок, нашпигованных салом, чтобы сделать еще сочнее этих жирных птичек, жевал, сосал и выплевывал, дабы преждевременно не нагрузить желудок. Так же поступал он и с фазанами, с куропатками, зажаренными на вертелах, запеченными в противнях, набитыми ядрами лесных орехов и фисташек. Желтыми крепкими зубами Носорог впивался в свиной окорок, запеченный в тесте, хватал горстью катышки, завернутые в маринованные листья мяты и составленные из смеси мяса теленка, ягненка, молочных жеребят, наслаждался копчеными колбасками, тонкими, как дождевые черви.

Чтобы освежить нёбо, Каппадокиец принимался жевать чеснок, полоскал рот розовой водой. Играя, он закрывал глаза и шарил руками по столу, чтобы схватить кусок наугад. От жадности не будучи в состоянии удержаться, Каппадокиец глотал и глотал, запивая винами. Вдруг он сделался мрачным, на лбу выступил пот. С помутившимся взором он схватил кусок мяса, обжаренный прямо на раскаленном камне, струйка красного сока потекла по подбородку. Нет!.. Каппадокиец бросил кусок и свесился над краем ложа. Человек важного вида, личный врач Иоанна, упал на колени, подставляя серебряную лохань. В свободной руке врач держал гусиное перо, на котором была оставлена метелка ворсинок.

Откинувшись, Носорог облегченно вздохнул.

– Жизнь бывает прекрасна, друзья! – сказал он. – Я добр, когда ем. Просите у меня – всем поделюсь. Мне даже жаль этих мятежников. Глупцы! А кто мешал каждому из них забраться так же высоко, как я? Никто. Один глуп, другой умен, и так устроено богом. Э, Божественный все поставит на место!

– Он – Несравненный! – убежденно сказал Трибониан.

– Он – Сверхвеличайший, – отозвался Евдемоний.

– А вы – отставные светлейшие, – не удержался Каппадокиец. Впрочем, это была шутка, без примеси злости, любя.

«А ты кто?» – подумал Евдемоний, но смолчал.

Бывший префект города охотно умерил бы свои сомнения дружеским излиянием – и не умел. Как все, он привык говорить умалчивая и высказывался лишь в меру полезного действия слов на собеседника. От столетия к столетию искусство играть словами делалось в империи обязательным не только чтобы преуспевать, но хотя бы лишь сохранить себя. Откровенность? Это страшная ловушка, медвежий капкан, который настораживаешь на собственном пороге, в собственной постели. Сегодня – друг, через десять лет – враг вспомнит неосторожные речи и поразит в слабое место. Жена выдаст мужа любовнику, которого сегодня еще нет, но который может прийти завтра. Дочь по глупости молодости предает отца подругам, сын – приятелям. Порой и не случайно, но совершенно сознательно дети роют могилу отцу: зажившийся старик мешает им пользоваться радостями жизни. Игра страстей губительнее землетрясений, алчность и желание наслаждаться сильнее яда индийских колдунов. В патрикианских семьях префект города имел шпионов, завербованных не блеском статеров. Евдемоний видел везде одно: легионер желает смерти центуриона, центурион – легата, легат – дука, младший писец – старшего, простой сборщик налогов – логофета. Только себя Евдемоний считал свободным от человекоубийственной зависти: достигнув предела, он не желал смерти Обожаемого. Так не спросить ли все же, действительно ли Наивеличайший устранил всех троих лишь для маневра? А! Носорог опять будет издеваться. Лучше насытиться и опьянеть. Евдемоний указал на амфору. По форме ее и по печати он узнал корифское вино, вкусное и крепкое. Немногое из того, что еще осталось в темной и нищей Элладе.

Евдемоний перестал ощущать собственные ноги. Стол затянуло дымом-туманом, пар от горячих блюд и наваров густел, густел. Носорог удвоился, утроился. Ха-ха! Троица Носорогов! Все трое жрали с неистовой поспешностью.

– Вы лопнете, лопнете, обжоры!.. – ужаснулся Евдемоний и утонул в пьяном небытии.

Каппадокиец метнул в обессилевшего светлейшего фаршированным утенком. Подрумяненное тельце птицы с животиком, зашитым шелковой ниткой, с розой, заменившей ему шею и голову, упало на темя Евдемония, – будто бы ухмыляющаяся рожица выглянула из розового венка. Трибониан тоже спал, положив щеку на ладонь.