Георг Эберс - Жена бургомистра

— Вы серьезно прописали это лекарство?

— Да, конечно! — ответил доктор. — Уже моя бабушка против головной боли отдавала особенное предпочтение этому питью, а вы знаете, что это была умная женщина. Утром и вечером, и при этом надлежащий покой.

Хенрика лежала в чистой, уютной комнатке. Оба окна ее были обращены в тихий, засаженный деревьями двор, к которому примыкали мастерские замшевой фабрики. Часть дня Хенрика могла просиживать в мягком кресле, откинувшись на подушки. Благодаря крепкой натуре силы ее быстро восстанавливались. Однако она была еще слаба, и боль в одной стороне головы все еще мучила ее и днем и ночью. Нежный, задумчивый характер бургомистерши хорошо действовал на нее, но она охотно подпускала к себе и Варвару с ее приветливым лицом и простым, заботливым и деловитым обращением.

Когда Мария рассказала девушке, какую покупку сделал для нее Адриан, она была тронута до слез, но в присутствии мальчика сдержала порыв благодарности в насмешливых словах и приветствовала его следующим обращением:

— Пойди-ка сюда, мой спаситель, и дай мне руку!

С тех пор она постоянно называла его мой спаситель, или, так как она любила примешивать к голландскому языку итальянские слова, Salvatore, или Signor Salvatore . Она особенно любила называть по-своему людей, с которыми ей приходилось иметь дело: таким образом, христианское имя Варвара, казавшееся ей отвратительным, она переделала в Бабетту, а маленькую, нежную, прехорошенькую Елизавету, которую она особенно любила, называла эльфа. Только бургомистерша оставалась по-прежнему госпожой Марией, и когда та однажды спросила ее шутя о причине такого исключения, Хенрика отвечала, что она подходит к своему имени, а имя к ней; вот если бы ее звали Мартой, она, вероятно, стала бы называть ее Мария.

В этот день выздоравливающая чувствовала себя бодрой и свежей, и когда вечером Адриан отправился к английским наездникам, и в ее комнату проник сквозь открытые окна запах рано распустившихся лип и свет луны, она попросила Варвару не приносить к ней света, а Марию — посидеть с ней и поболтать.

От Адриана и Лизочки разговор перешел к их собственному детству. Хенрика росла среди разгульных друзей своего отца, при звуках бокалов и охотничьих кликах, Мария — в строгом бюргерском доме, и то, что они рассказывали теперь друг другу являлось для каждой как бы вестью из другого мира.

— Вам легко было сделаться такой белой, стройной лилией, какая вы теперь, — говорила Хенрика, — я же должна благодарить святых за то, что вышла еще вот такой, потому что мы ведь растем, как сорная трава, и если бы я не приохотилась к пению, и капеллан не был бы таким превосходным музыкантом, то вам было бы еще труднее справиться со мной. Когда же наконец доктор позволит мне послушать ваше пение?

— На следующей неделе; но вам, право, не стоит ожидать слишком многого; вы вообще, кажется, слишком высокого мнения обо мне. Вспомните-ка поговорку про тихий омут! Там, в глубине, часто бывает далеко не так мирно, как вам кажется.

— Но вы выучились даже в грозу сохранять спокойствие на поверхности, а я нет. Здесь на меня сошла какая-то удивительная тишина. Обязана ли я этим своей болезни или воздуху, который наполняет этот дом, я не знаю; но как долго продолжится это? Сначала во мне что-то происходило: точно на море, когда шипящие волны низвергаются в черные провалы, чайка кричит, а жены рыбаков молятся на берегу. Теперь море спокойно. Но не пугайтесь очень, если когда-нибудь снова поднимется буря.

При этих словах бургомистерша схватила руки взволнованной девушки и сказала умоляющим голосом:

— Успокойтесь, успокойтесь, Хенрика. Вы должны теперь думать только о своем выздоровлении. И знаете, что я скажу вам? Я думаю, что все тяжелое переносится легче, если вы, как море, о котором вы говорите, нетерпеливо сбросите с себя этот гнет; у меня копится одно к другому и лежит себе там, как под песком.

— Пока не придет шквал и не сметет его прочь. Я не хочу быть зловещим пророком, но вы, верно, еще раз вспомните эту поговорку. Каким я была диким, беззаботным созданием! Но вот пришел день, и все во мне перевернулось вверх дном.

— Вы испытали неверную любовь? — скромно спросила Мария.

— Нет, только то, что вызвала к жизни неверная любовь в другой женщине, — ответила Хенрика с горькой усмешкой. — Когда я была ребенком, мое легкомысленное сердце возбуждалось гораздо скорее и Бог весть как часто. Сначала я чувствовала нечто большее, нежели простое почтение к одноглазому капеллану, нашему учителю музыки, и каждое утро клала ему на окно свежие цветы, которых тот и не замечал. Затем — мне было тогда, вероятно, лет пятнадцать — я отвечала на пламенные взгляды красивого пажа, графа Бредероде. Однажды он попробовал слишком разнежиться, и за это попробовал моего хлыста. Потом пришла очередь стройного юнкера, который попросил моей руки, едва мне исполнилось шестнадцать, но был еще более в долгах, чем мой отец, и потому ему было отказано. Я не пролила из-за него ни одной слезинки, и когда два месяца спустя я увидела на одном турнире в Брюсселе дона Фадрикве, сына великого Альбы, то мне казалось, что я так его люблю, как только может любить дама своего Амадиса, хотя дело и ограничивалось только взглядами. Тут пронеслась буря, о которой я уже говорила, и вся моя влюбленность улетучилась. После я расскажу вам подробнее обо всем: мне незачем умалчивать об этом, потому что это вовсе не осталось тайной. Вы уже слышали когда-нибудь о моей сестре? Нет? Она была старше меня, она была такое совершенство, лучше которого Господь Бог не создавал ничего… А ее пение! Она приехала к моей покойной тетке, и тут… Но я не хочу понапрасну волноваться… одним словом, человек, которого она полюбила всей душой, столкнул ее в пропасть бедствий, а мой отец проклял ее и не пошевельнул ни одним пальцем для спасения ее. Матери своей я никогда не знала, но Анна заставила меня ни разу не пожалеть об этом. Судьба ее открыла мне глаза на мужчин. В последние годы уже не один сватался ко мне, но у меня не хватало доверия, а еще более любви: с последней я уже никогда не буду иметь дела.

— Пока она сама не найдет вас, — возразила Мария. — Нехорошо, что мы с вами разговорились об этом, потому что вы волнуетесь, а этого вам не следует делать.

— Нет, ничего; так хорошо хоть раз облегчить сердце. До вашего мужа вы никого не любили?

— Любила? Нет, Хенрика, настоящей любовью я никого, кроме него, не любила.

— И ваше сердце поджидало бургомистра, чтобы забиться сильнее?

— Нет, и раньше оно не всегда оставалось спокойным; ведь я выросла среди дружески расположенных ко мне мужчин, старых и молодых, и естественно, что один нравился мне больше, другой меньше…