Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

— Вы честны, милый юноша, и не раз пожалеете об этой прекрасной в иных кондициях черте, — Елизавета Петровна печально улыбнулась, улыбка ее была полна женского очарования. — Смотрите на меня и прилежно запоминайте, ибо такова я с вами в последний раз. Ныне же улыбайтесь сами — на вас уставился господин Бирен!

Антон-Ульрих уже знал, что за глаза придворные величают фаворита толстой царицы его плебейской природной фамилией — Бирен или Бюрен. Герцог Бирон сначала долго и пытливо взирал на брауншвегского принца, а потом что-то шептал на ухо императрице. При дворе рассказывали, что его старший сын, Петр, слащавый красавчик и насмешник, тоже ухаживал за племянницей государыни. Но очень уж несерьезно, словно когда мальчик и девочка весело играют во влюбленных. Но Бирона-младшего, путавшего жизнь с игрой и при этом незлого мальчишку, следовало принимать всерьез как сына своего отца.

Высокоумный и многохитрый граф Остерман хранил философское спокойствие среди всех этих страстей, колкостей и недоговоренностей… Видимо, единственным философом при русском дворе был он. И ему не вменялось в обязанности упражняться в верховой езде в манеже Бирона — он страдал подагрой, или делал вид, что страдает.

Елизавета Петровна покинула куртаг раньше других. Сдержав свое мрачноватое обещанье, его она больше не удостоила юного брауншвейгца словом, ни даже кивком своей гордой и красивой головы. За ужином она много, по-мужски пила и все больше мрачнела с каждым кубком. Будь Антон-Ульрих несколько прозорливее, он бы понял, что его отказ стать союзником рыжеволосой цесаревны расстроил ее — за блеклой внешностью она сумела угадать благородное сердце, и была огорчена, что не завоевала его… А заодно и тысячу шпаг Беверноского кирасирского полка. Слегка пошатнувшись в дверях своей ладной и крепкой фигурой, на которую ни один муж не мог взирать спокойно, дщерь Петрова обернулась и бросила на пирующих испепеляющий взгляд ненависти. Ее губы, ставшие от вина пунцовыми, как кровь, едва шевельнулись, так, что даже стоявший подле камер-лакей не расслышал свистящего змеиного шепота: «Поганой метлой мести вас отсюда! Немчура, саранча нечистая!» Но Антон-Ульрих угадал примерный ход ее мысли и подумал, что когда-нибудь ей это удастся. К их общей беде. На свое несчастье он приехал в Санкт-Петербург, бедный, неловкий Пьеро…

Вечера в Санкт-Петербурге проходили в придворных обязанностях, день принадлежал делам Марсовым (стараясь быть полезным, Антон-Ульрих прилежно обучался военному искусству и практиковался в рыцарских искусствах — фехтовании, верховой езде), а утро отдавалось уроку русского языка. Его ежедневными занятиями ведала императрица Анна Иоанновна. Всякий раз она придирчиво осматривала предполагаемого племянницына жениха, и, видимо, едва удерживалась от желания похлопать Антона-Ульриха по ляжкам, словно ледащего жеребца, чтобы проверить — крепки ли, сумеет ли взгромоздиться на мекленбургскую кобылку? Герцог казался Анне Иоанновне слишком щуплым и неразвитым, она крепко сомневалась в его мужских способностях, но высказывать свои сомнения прямо в лицо потомку императорского рода Вельфов все же постеснялась. Тем более, что усердие юного принца в учении и службе хвалили. Антону-Ульриху довелось учить русский язык с придворным поэтом Тредиаковским, а укреплять здоровье и силы в манеже герцога Бирона и фехтовальной зале с офицерами лейб-гвардии. Еще имелось высочайшее предписание есть получше, чтоб таким щуплым не был — и вскоре он полюбил простые, но основательные русские блюда, которые с равным удовольствием вкушали и местные аристократы и простолюдины: щи да кашу, пироги, кислую капусту и разнообразные «zayedken und zakuken», да кислый же квас. К ржаному хлебу Антону-Ульриху было не привыкать: как истый немец он вырос на нем.

Русский язык принц учил охотно, тем более что наставник из «пииты» Тредьяковского был отменный. А вот занятия верховой ездой под надзором фаворита государыни его несколько настораживали: видно было, с каждым днем Антон-Ульрих все более становится Бирону костью в горле. По всей видимости, Бирон-младший все же был не столь безразличен нежной принцессе Анне, дела его на амурном поприще продвигались все успешнее, и его отец всерьез подумывал заменить в этой комедии дель арте смешную куклу Пьеро подле прекрасной Коломбины на своего веселого Дзанни. Сззнавать все это было неприятно и тяжело. Сразу исчезло, растворилось в петербургском тумане то счастливое настроение, с которым Антон-Ульрих ехал в Россию. Наивный мальчишка, он так хотел командовать собственным полком! А попал в змеиный клубок, где герцог Бирон-старший — самая ядовитая гадина. Но куда страшнее сама императрица Анна, которой не нужно змеиное жало. Не угодишь ей — поднимет толстенную медвежью лапищу, да и прихлопнет!

Опереться в этом туманном и непостижимом городе и при этом опасном дворе можно разве что на вице-канцлера, графа Остермана. Он — давний друг австрийского двора и, может быть, снизойдет и отстоит в глазах императрицы кандидатуру Антона-Ульриха. Если только осмелится ради столь ничтожной персоны пуститься в опасное соревнование с этим лошадником, с этим берейтором, любовником императрицы! Тяжело иностранцу в России без сильных покровителей: сначала заманивают сладким пряником, потом надевают тяжкое ярмо, а как напашутся вдоволь — кнутом выгоняют взашей!

Все эти горькие мысли совершенно отравили Антону-Ульриху жизнь. Даже любимые уроки русского языка радости не прибавляли. Напротив, о многом они со временем заставили невесело задуматься. В пожалованный Антону-Ульриху для житья скромный дом являлся смешной и странный человек неопределенного возраста с книгами под мышкой и бумагами в руках — придворный «пиита» Василий Кириллович Тредиаковский. Как поговаривали, он был тайный католик, выученик капуцинов. Тогда Антон-Ульрих совершенно не знал стихов придворного поэта. Но потом, когда с русским языком стало полегче, до боли поразили две строки:

У флейты грустный и нежный голос — это Антон-Ульрих прекрасно знал, он и сам любил играть на флейте. Порой от ее звуков хочется плакать. Хотя двор Анны Иоанновны и так мало располагает к радости. Грустно было принцу в России. Да и Василию Кирилловичу, видимо, невесело. Императрица, как позже узнал Антон-Ульрих, держала этого умного и талантливого человека почти за шута. Поэтому взгляд у Тредиаковского вечно был потерянный и отстраненный: как будто он так далеко ушел в свои грезы, под нежный голос флейты, что перестал замечать реальность. Так ему действительно было проще. Антон-Ульрих, увы, не обладал такой счастливой способностью. Его многое ранило, от многого становилось не по себе. Он вынужден был со стыдом и печалью признаться себе: он оказался слабым и малопригодным человеком, он не был создан для России…