Валерий Бондаренко - Алина, или Частная хроника 1836 года [СИ]

— Милая Мэри! — сказала я как можно ласковее. — Поверь: опытные мужчины умеют лишь играть в любовь.

— Да, но он не играет, он любит! — почти вскрикнула Мэри.

Бедняжка! Что могла возразить я ей?

— Не ты одна несчастлива, дорогая… — вырвалось у меня.

— Да? — спросила она с надеждой. Мэри глянула на меня украдкой, но взгляд этот был, как игла. Ах, вот значит что! Она сейчас так убивалась, но и на миг не забыла светской своей привычной злости и этого гадкого любопытства, которое будет меня преследовать, верно, всю жизнь… Я вспыхнула и напрямик спросила:

— У тебя есть на мой счет какие-то подозренья?

Мэри отшатнулась. Было видно, что она не ожидала от меня такой прямоты.

— Алина! — воскликнула она тихо, почти осуждающе. — Ах, Алина!..

— Что же, поговорим тогда о предметах вполне посторонних. Например, об этой комедии, что ломает месье д'Антес с Пушкиной.

— Но это вовсе не посторонний предмет для меня… — детски-обиженно прошептала Мэри.

— Тогда зачем ты сама так жестока со мной? — спросила я очень тихо, повернулась и вон пошла.

Это был разрыв, разрыв навек, — неожиданный для нас обеих!

Впрочем, точно бес какой-то мной овладел в этот вечер: мне страшно хотелось смеяться и говорить всем дерзости.

Я вернулась в салон, думая мысленно позабавиться насчет собравшихся, которых большей частью я заслуженно презираю.

Здесь было много народу. У камина грузный седой хозяин со своей молодой женой о чем-то живо беседовал с мадам Полетикой и мадам Нессельроде. Мне же бросилось в глаза одно странное трио в углу, возле ширмы, увитой плющом. Возле готической этой ширмы на канапе сидели Пушкина и голландский посланник в звездах, а на стуле поодаль вся вытянулась в их сторону худая смуглая Катрин Гончарова, приложивши к глазам, точно в театре, двойной свой лорнет. Она неотрывно следила за сестрой и бароном Геккерном, словно желая по движенью их губ угадать, о чем они говорили.

И эта мучается, бедняжка!

Что ж, мое положение было куда как лучше. Я взяла чашку чаю у мадам посольши и села в глубокое кресло по другую сторону ширмы, приняв самый рассеянный вид. Однако из-за гула голосов в гостиной до меня долетали обрывки этого очевидно странного разговора.

— Нет, барон! Вы понимаете все не так…

— Не так?! Но когда я вижу моего сына с растерзанным сердцем! Ах, верьте, я мечтаю об ином счастье для Жоржа! Он молод еще, у него все впереди… Однако он и слышать не хочет, например, о княжне Барятинской, — ни о ком, кроме вас! Он готов на все…

— У меня детей четверо, — возразила Натали как-то тихо-туманно.

— Что ж из того? Он безумен, он готов бежать за границу с вами всеми, им стать отцом… Поверьте, Жорж утверждает даже такое!

— Однако развод…

— Развод! Когда вы станете католичкой, брак в православной вере будет как бы и недействительным…

Наступило молчание.

— Я, право, не ожидала… Я тронута таким чувством… — сказала, наконец, Натали слишком, слишком тихо. Из следующей фразы я разобрала только слово «муж».

— Он изменяет вам! — тотчас язвительно прервал ее де Геккерн.

— Это не ваше дело! — возразила Натали очень решительно. Голос ее задрожал.

— Простите, все-таки и мое! Вы с Жоржем ровесники и почти еще — извините — дети. Союз с юношей, который принесет к вашим ногам всю силу первой своей любви, — и брак с человеком, который много вас старше и который уже по этому одному не может понять силу юного чувства; для которого любовь — это привычка тела; который, наконец, лет через десять станет совсем стариком, и вы окажетесь в объятьях, слишком для вас холодных… И потом, эта Россия, где все рабы; этот холодный, жестокосердный, этот чопорный ваш Петербург! Здесь вы не посмеете изменить свою участь. Вас ждут лишь нужда, долги, измены мужа; ваша жизнь здесь будет похожа на подвиг, — но подвиг во имя чего? Через несколько лет, увидев первую морщинку на своем божественном лице, вы с горечью невыразимой наконец-то поймете, что жизнь проходит без толку, без смысла. А ведь вы одарены не меньше вашего мужа. — ибо красота ваша гениальна!

— Я любима… — возразила Натали.

— Ах, мадам! — вскричал барон саркастически.

Тут Базиль подошел ко мне и обратился с каким-то глупым вопросом. Потом, точно движимый тайною силой, он подошел к Катрин Гончаровой и заговорил с ней. Та, впрочем, едва ему отвечала, увлеченная созерцанием Натали и Геккерна. Однако Базиль проявлял, как видно, упорство. Мне стало досадно, я поднялась:

— Милая Катрин, я похищаю у вас моего ужасного мужа, которому до всего есть дело на этом свете…

Мы вышли в зал.

— У вас даже самолюбия нет! — сказала я Базилю, радуясь, что смогу хоть на нем сорвать свою злость. — Неужли не ясно, что этой желтенькой швабре совсем не до вас: она лорнирует сестру и барона, и неспроста?!

— Я так и знал! — воскликнул Базиль, прижав локтем мою руку к себе.

— Что вы знали, несчастный вы человек?!

Он замялся, посмотрел на меня вдруг весьма ехидно и плутовато:

— У меня тоже могут случаться свои маленькие секреты, мадам…

Вот новость! Он взялся, видимо, бунтовать?

— Какие это секреты могут быть у вас от меня?! — вспылила я.

— Не скажу-с! — и он преглупо хихикнул.

О боже, как он противен мне!»

В дневнике Алины за этот день нет еще одной записи. Между тем, в конце вечера в зал вошла, вся в белом, отороченном горностаем, чернокудрая графиня Жюли. Весь вечер Алина и Жюли, не обмолвясь ни словом, наблюдали друг друга.

— Приезжайте завтра ко мне, к четырем, — шепнула графиня Алине при разъезде так тихо, что та уставилась на нее изумленно.

Влажные черные глаза Жюли победоносно рассмеялись в ответ.

Заметы на полях:

«Теперь уже почти несомненен тот факт, что не д'Антес был игрушкой в руках де Геккерна, а наоборот, молодой барон диктовал покровителю свою волю. Вероятно, именно 17 октября на рауте у баварского посланника и состоялось решительное объяснение де Геккерна от имени его «сына» с Наталией Николаевной». (З. Д. Захаржевский, «Последний год Пушкина»).

Вестибюль был темен и гулок, стены его показались Алине совсем голыми. Она взошла вслед за лакеем по широкой, но какой-то неуютной лестнице на второй этаж и очутилась под громадным снопом из бронзы и матового стекла.

Впрочем, Алина не успела вглядеться в люстру: широкие стеклянные двери раскрылись пред ней. Оттуда, из совершеннейшей тьмы, ударил запах цветов и влажной земли.

«Вот новость! Вместо гостиной иль залы — сразу же зимний сад… Кажется, интересное начинается…» — подумала Алина и устремилась за невозмутимым лакеем. Тот нес фонарьс одной сальной свечкой. Ее мигающий свет вырывал из темноты то широкие глянцево блестевшие овалы, то волосатые и почти бесцветные, похожие на снасти веревки. Где-то журчала вода. Алине казалось, что она в ином, загадочном мире.