Валерий Бондаренко - Алина, или Частная хроника 1836 года [СИ]

Что-то неживое почудилось ей все-таки в Натали, хотя та много смеялась, невольно кокетничая близорукими своими глазами. К ней подошел д'Антес.

— Мадам… — и сказал какую-то пошлость, от которой Натали зарделась и нежно, и все же провинциально.

Звездчатый потолок закружился над ними в мерно-однообразном, бесконечном, упругом, как юность, вальсовом ритме.

Кто-то цепко схватил Алину за локоть.

— Вообразите! Она танцует — и с ним!.. — горячо зашептали ей прямо в ухо Полетика в черно-вишневом платье. — А ведь государь только на днях объявил этой бесстыжей свое неудовольствие! Ах, дерзкая! Мне даже жалко смешного ее супруга…

— В самом деле? — Алина вдруг подумала, что ей все равно, с кем сейчас говорить о нем, — даже и интересно…

Вальс тут кончился, но почти тотчас начался бесконечный котильон, который танцевать в этакой теснотище было все-таки мудрено.

Заметы на полях:

«Танец сей есть целая игра, в коей под музыку вальса делают и крест, и круг, и сажают даму, с торжеством приводя к ней кавалеров, дабы избрала, с кем хочет танцевать, а в других местах и на колена становятся перед нею…» («Новомодные танцы и как танцевать их»; руководство 1818 года издания).

— Однако и супруг ее такой же ведь сумасброд! Он стал государя благодарить за головомойку своей жене, и как! «А я ведь, государь, каюсь, думал, что и вы за ней тоже…».

— Так и сказал?! — вскричала Алина в восторге.

— Ну как-то так или этак… А вы все еще читаете стихи этого человека!

— Откуда ж вам знать, что я читаю? — вспылила Алина. И, оставив Полетику с полуоткрытым от изумленья ртом, вышла из залы.

«Как хочется мне в деревню! — думала, бродя по гостиным, Алина. — Там свобода, цветы, — пусть не сейчас, пусть только летом; но там нет этих злых и любезных лиц, нет этих ужасных, докучных сплетен…»

В зимнем саду, совершенно пустом, она взяла из вазы букетик фиалок. Но он был мокрый, противный, — Алина вернула его на место.

«Ах, покоя мне нет и сегодня! — подумалось ей. — И отчего это Базиль так зловеще много танцует нынче? Он увлекся дамами, наконец?..»

Алине представилось, что Базиль изменяет ей, — она рассмеялась невольно.

Кто-то вошел в зимний сад, Алина тотчас скрылась в увитой плющом беседке. Но за плеском близкого фонтана она едва различила знакомые голоса.

— Стреляться с пяти шагов?!

— Да, мой милый, он кровожаден, этот русский варвар…

— Но друг мой, я так за тебя боюсь!

— Я его проучу, конечно!

— Мне страшно: вдруг я сейчас целую тебя в последний раз?..

— Ах, пустое, пустое, папа!

Нацеловавшись, они ушли.

«И всюду страсти! — подумала Алина с грустью. — Бог поставил меня свидетельницей многих событий. К чему? Ах, жизнь моя — почти как звездчатый потолок Машеньки Разумовской: нарисованные светила… Жюли вот верит в судьбу, — хотя это, может быть, один предрассудок… Бог? Но это так огромно, что простой человек вряд ли сможет понять. Лишь отдельные его указания слышим мы в шуме жизни, — однако кара следует от него за любой проступок… И что остается тогда нам в этом пустом и ветреном, и таком ведь жестоком мире? Но с кем же стреляется этот пустой и недобрый мальчик?.. Что за глупость — стреляться таким молодым еще! Он же погибнуть может…»

«Вернувшись в залу, я увидела, наконец, его. Пушкин о чем-то говорил с очаровательным атташе французским д'Аршиаком. О, если б не Пушкин, я наверно влюбилась бы в сего обаятельного виконта… Пушкин был необычно весел, и виконта, казалось, он тормошил. Ах, слава богу, — все, кажется, улеглось…»

Алина принялась размышлять о Пушкине сонно, уж машинально. Как переменчив и странен нрав гениального человека!.. Но как он бывает сердечен, мил несказанно!.. Только вот не с Алиной, — с другими. Достойными ли, однако?

Возможно, она кажется ему некрасивой. Но вряд ли, вряд ли. Скорее, тень дядюшки лежит на ней, — зловещая для поэта тень… Однако Базиль отчего-то кажется ей еще опасней. Как он веселился вчера на балу, наглец! Наглец? Ах, почему же: просто голос совести для него так же странен и дик, как пение цыганки для блистательной Каталани…

«А было бы интересно — размышляла меж тем Алина — ежели бы в угоду какой-нибудь романтической — пусть мечте — Пушкин захотел бы проникнуть в их дом. Воображаю: я с бала вернулась, — он меня за ширмами ожидает. А я весь вечер гадала: придет ли? Пришел! Явился… Все стихло в доме, и мы одни… Что скажем тогда друг другу?.. А утром Глаша поможет ему уйти незаметно, — и он, как Германн его, мимо дядюшкиной опочивальни… Но Германн Лизу, кажется, не любил?.. Ах, отчего он мною пренебрегает?..»

Что-то шевельнулось в углу у двери. Алина вздрогнула, открыла глаза, — но в темноте ей все казалось, что она, может быть, спит еще, что идет снежною, бесконечною целиной вслед за черным то ли монахом, то ли — возможно — чертом…

Отчего-то Алина вдруг поняла, что там, у двери был он, Базиль.

И Базиль угадал, что она проснулась. И он сказал спокойно и как-то сонно, — а может, сон все-таки продолжался?:

— Мадам, ваш Пушкин ранен, и преопасно.

Но помолчав, Алина вдруг рассмеялась звонко:

— Пушкин? Ранен?! Ах, вы злой, — о, лживый вы человек!..

«Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «Кончена жизнь!» Я не дослышал и спросил тихо: «Что кончено?» — «Жизнь кончена», — отвечал он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит», — были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по его телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох — и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его».

Нам остается сказать несколько слов о прочих героях затянувшегося повествования.

Государь император Николай Павлович правил Россией еще почти двадцать лет, пережил собственное свое могущество, проиграл позорно войну в Крыму и отравился, не вынеся краха великой своей идеи.

Сергий Семенович Уваров стал со временем почти незаменимым сотрудником предыдущего, блестяще по-французски обосновал, что главными чертами национального характера русского народа являются преданность государю, исповедание православной веры и «народность», смысл которой, впрочем, был не совсем понятен, — иные полагали ее в особого кроя одежде, окрошке и кулебяке. В 1846 году он был возведен в «Графа Российской империи достоинство», однако ж три года спустя отправлен в отставку с поста министра, — то ли за либеральность, то ли за связь с каким-то болтливым бездельником, боже мой. От огорчения с ним случился «удар», потом другой, — в 1855 году Сергий Семенович скончался в Москве и отставке.