Валерий Бондаренко - Алина: светская львица

— А Кузовлев? — перебила Алина, вся содрогнувшись.

— Его уж и след простыл!..

Подруги замолчали.

— Нет, Кузовлев был брюнет, — сказала Алина, пожав наконец плечами.

Отчего-то сон Жюли не понравился ей ужасно. Слезы вдруг подступили; Алина, впрочем, сдержалась. Жюли, как почувствовав, стала щебетать новости ей. Она щекотала подругу шпильками своей наблюдательности, пытаясь развеселить.

Расстались они все ж таки холоднее, чем прежде. Жюли даже вздохнула.

20 ноября она в первый раз после болезни выехала на раут к мадам Нессельроде. Все дамы были в лиловом и фиолетовом, — при Дворе траур по Карлу X. Лишь сама мадам Нессельроде, видно, вообразив, что и она из Бурбонов, надела пурпур, точно принцесса крови. Всем оставалось лишь улыбаться сквозь веера, глядя на это ее несчастье. Но одно белое платье все же мелькнуло в зале. Виденьем из новомодной «Жизели» явилась та, которую Алина не сразу узнала. Смуглая, стройная, с горящим (и чудным!) взором, — неужли это бесприданница, уже почти старая девушка Катрин Гончарова? Рядом с ней был и ее жених…

17-го объявили об их помолвке, — но в свадьбу никто не верил. Д’Антес между тем был нежно грустен, как бы туманен. С улыбкой растерянной он принимал поздравленья со всех сторон, — поздравленья недоуменные. У него явный вид жертвы.

Алину отвлек от «журнала» шум в кабинете мужа. Кабинет был через три комнаты. Алина отложила перо, прислушалась. Все было тихо. Алина выскользнула из спальни. Увы, брезгливость к мужу не смогла пересилить ее любопытства!..

«Как все повторяется в этой жизни!» — подумалось все же ей.

Кабинет, однако, был пуст. В камине дрова трещали, на столе вздрагивал огонек свечи. Кинжалы на ковре над тахтой — смешная воинственность в угоду моде — мерцали, точно усеянные звездами. Однако ж орудия мщения и убийства показались отчего-то ей не смешны в комнате этого человека…

«Что я знаю о нем? — подумала Алина. — И в чем он, собственно, виноват?..»

Она подошла к столу и вдруг рассмеялась тихо: у свечи лежал точно такой же, как у нее, раскрытый «журнал»! Широкие листы его заполняли ровные, четкие, точно у писаря, строки.

Могла ли Алина не заглянуть?..

«Что ж, наше дельце вертится и принесет, кажется, много смеху. Додо написал ему, и Бобо с Лукашкою вроде тоже. Я и не знал, что мой Серж умеет так долго злиться! О, он человек умный, то есть опасный. Это подарок судьбы, что он мой друг…

А моя-то женушка — святая душа! Кажется, она по уши влезла в нашу интригу с пиитой. Серж мне все говорит, чтобы я ее опасался, — но, Боже мой! — как же, бывает, хочется ее подурачить, позлить, поинтриговать ее «умненькую» головку!.. Серж прав: чтобы жизнь занимала нас, нужны только цель и интрига; и я рад, что играю этой гордой девчонкой, как пешкой.

А ведь дельце чуть было не сорвалось: пиита взыграл и вызвал Красавчика на дуэль! Его Жакоб чуть было не умер со страху. Думаю, и Красавчик (хотя, говорят, он из дерзости смел) — на этот раз тоже в штаны наделал. Еще бы: всему конец! Жакоб метнулся к пиите, дуэль отложили. Жакоб заставил Красавчика сделать предложение этой желтенькой швабре, этой Катрин. Пиита теперь торжествует: в глазах света Красавчик — трус и подлец, от пули под венцом схоронился. Серж по секрету сказал мне, что невеста давно, еще с лета, от Красавчика брюхата. Ай да Красавчик! На все руки мастер. А теперь вот и замарался! Да Госпожа Министерша умна (хотя это ее Серж, конечно же, надоумил): весь вечер сегодня талдычила всем, что этой своей женитьбой Красавчик честь поэтши спасал. Кто ж посмеет Мадам не поверить? Красавчика любят все, пиита у многих уже в печенках. Теперь выходит, что пиита — рогач и дурак, а Красавчик — прелесть, рыцарь. Но самый смелый из всех — Бруннов, конечно, секретарь канцлера Нессельроде. Это он первый написал диплом рогача пиите, — Жакоб многим нашим еще предлагал, но отказывались. А чего бояться-то было? Бруннов хотел, во-первых, Госпоже Министерше потрафить, а во-вторых, говорил мне Серж, он и сам на пииту имеет зуб. Тот его в Одессе еще по-всякому донимал. Конечно, Бруннов начальство любит больше себя. Или, вернее, ему страшно приятно уничижаться (тоже ведь род сладострастья), — о, сей далеко пойдет! Да и мы, многогрешные, на обочине, даст-то Бог, не останемся…

Что до пииты, он всем осточертел, даже и государю. А уж как им обласкан раньше был… Глупый, пустенький человек, можно ль плевать против ветра?..»

У двери скрипнул паркет. Алине вздрогнула, подняла глаза. Базиль, усмехаясь всем круглым своим лицом, смотрел на нее.

Не говоря ни слова, Алина прошла мимо; с шутливой угодливостью муж в двери посторонился.

Между тем собственный «журнал» был Алиной надежно спрятан. Гордость не давала ей увериться в истине, может быть, очевидной: она боялась этого человека!

Да, она боялась Базиля: со всей своей ничтожностью, пустотой он способен на любой поступок, но не как злодей, который злом своим наслаждается, а лишь развлекаясь без всякого понятия о добре и зле. Теперь-то Алина ясно видела, что кроме простого расчета карьеры в его ухаживании за ней было также и детское любопытство, — и, наверное, также тщеславие гнусного, порочного существа, не способного ни на чувство, ни даже на плотское увлеченье.

27 ноября открылся после ремонта новый Большой оперный театр. Он был очень красив, — вернее, роскошен. Прежнее убранство его (голубой бархат и позолота) стало еще пышней: голубое заменили красным…

Давали «Жизнь за царя», новую оперу господина Глинки. Спектаклю шумно рукоплескали; первыми поднялись в царской ложе. Дядюшка наклонился к Алине и важно сказал (впрочем, человек светский, он при сем улыбался): «Запомните этот день: родилась новая, русская опера!» И ушел представлять толстого месье Глинку их величествам.

Музыка его шедевра показалась Алине, впрочем, скучной. К тому же вид зипунов и онуч живо напомнил ей деревню, этих бедных крестьян, а также ее ветреного папа и его Анфису (по слухам, стопудовую, медно-красную, вечно пьяную нынче дуру).

Последний акт показался Алине впрямь несносен. К тому же в театре было так душно, так еще пахло краской, что голова ее закружилась. Она закрыла глаза, но тотчас же их открыла, — однако все преобразилось вокруг и странно, и страшно! Пламя сотен свечей вытянулось, превратившись в множество трепещущих яростных пирамидок, пурпур и золото стен стали, точно жидкие, колебаться. Алина чувствовала уже, как звезды мерцают сквозь потолок, — а голым плечам стало вдруг знобко, точно на них дохнул весь мрак космоса иль Аида…

Виденье исчезло, опера продолжалась. Но Алина уже была не в силах смотреть на кривлянье на сцене; она стала пристально, через лорнет, обводить знакомые лица в ложах. То, что делала Алина, было явной неучтивостью, но ей было не до того: она точно с другой планеты вернулась!