Анатолий Афанасьев - ...И помни обо мне [Повесть об Иване Сухинове]

Под присмотром лекаря тело Сухинова опустили в погреб на лед. Наверное, там он уснул окончательно, не возвращаясь в презренный мир, сладко уснул, как замерзает в снегу притомившийся странник, отшагавший положенный путь.

Лепарский, узнав о случившемся, вызвал к себе лекаря.

— Под суд пойдешь!

Лекарь сохранил присутствие духа.

— Природа, ваше высокоблагородие, превыше всего. Она всех уравнивает в правах. За ней недоглядишь.

— Это ты мне зачем говоришь?

— Самый наидревнейший лекарь Гиппократ признавал природу за искуснейшего целителя.

Беседа с нелепым стариком как-то успокоила генерала.

— Ничего, от праведного царского суда и мертвый не уйдет.

Рано поутру он произвел осмотр приготовленного для экзекуции места. Придирчиво перебирал, мял в пальцах кнуты и плети, заглянул в приготовленную для мертвецов ямину. Остался доволен. Даже похвалил батальонного командира.

Часам к одиннадцати утра привели осужденных, построили всех вместе неподалеку от ямы, окружили кордоном из солдат. День подымался метельный, сырой. Люди мерзли в своих хлипких одежонках, дрожали не то от холода, не то от страха. Привезли на телеге труп Сухинова. Его обрядили в саван, но голова осталась открытой. Темные волосы спутались, смерзлись на лбу, лицо каменное, глухое. Двое солдат подняли тело, поднесли к яме и швырнули вниз.

Голиков, стоящий в группе осужденных впереди, горестно воскликнул:

— Эх, Ваня, не захотел подождать! Дак ладно, скоро все одно свидимся.

Бочаров выскочил из толпы арестантов, слепо засеменил в сторону леса. Ближайший унтер молча ткнул его в плечо прикладом. Бочаров упал, ползком вернулся на свое место.

— Приступайте! — Лепарский махнул платком.

Первым вывели Голикова, напялили на него белый саван. Привязали к столбу около ямы. Он посмотрел вниз, на Сухинова, усмехнулся синими губами. — Сейчас, сейчас, Ваня, догоню!

Солдат потянулся к нему, чтобы завязать глаза. Голиков властно его отстранил. Громко сказал:

— Не надо. Невиновных губите! Хоть запомню вас, дьяволов, напоследок. Я вас и с того света…

Офицер истерически выкрикнул команду. Грянул ружейный залп. Голиков дернулся, обвис на столбе. Умер легко, мгновенно. Его тело тут же спустили в яму следом за Сухиновым.

Бочарову не повезло со смертью. Солдаты, напуганные, может быть, угрозой Голикова, несручные к убийству, целились плохо, пальнули абы как. Бочарова только ранили. Он забился на столбе, роняя на снег кровяные сгустки. Утробно заревел. В шеренге солдат начался разброд. Многие опускали ружья, отворачивались.

— Пожалейте! — вырвалось из хрипящей, изрыгающей алую пену глотки Бочарова. — Как больно, боже!

Один ретивый солдат пожалел. Подскочил ближе и вонзил в страдальца штык. Приколол, как скотину. Неподалеку три палача приступили к наказанию кнутом и плетьми. Плач и крики над полем вытянулись в один жуткий, невыносимый клекот. Воронье в ужасе шарахнулось под небеса.

К столбу привязали Василия Михайлова. Он смотрел спокойно, холодно. От повязки на глаза, подобно Голикову, отказался.

— Ну, солдатушки, убивайте бывшего фельдфебеля, мать вашу разэтак!

Нестройный залп. Все пули мимо. Михайлов, невредимый, обернулся к Лепарскому:

— Плохо палачишек учишь! Сам пальни!

Перед глазами генерала в туманном мареве качнулась земля. Как в кошмаре, повторялось то, о чем ему рассказывали. Там — не сумели толком повесить, здесь — расстрелять. От бешенства он потерял голос. Но по его лицу, искаженному сизой гримасой, батальонный командир догадался, какие почести его вскорости ожидают. Он бросился к солдатам и начал подталкивать их в спины.

— Давай, давай! — гремел Михайлов. — Не боись, у меня руки связаны.

Под одиночными выстрелами он погибал долго, мучительно. Вздрагивал, принимал очередную пулю, клонился, а с лица его не сходил страшный гневный оскал.

Через час все было кончено. Яму засыпали. Убрали столб и остальные приспособления. Остался посреди Сибири невысокий бугорок, который вскорости заметут снега, сровняют с землей. Воронье покружит, погалдит и растворится в белом просторе, не утолив лютый голод.

Лепарский поспешил к себе писать рапорт.

«По высочайшему государя императора повелению…»

Отмаялся Сухинов, отбушевал, отстрадал. Успокоился в братской могиле, как положено воину. Метели над ним и пространство без края. Он оттуда не вернется. Он теперь никому не опасен.

Он не услышит этих слов. Скорбная весть о его гибели долетит до Читы и пойдет гулять по России. Негромкая весть. Его близко-то мало кто знал. Но те, кто знал, любили.

Эти слова услышат другие, которые живы, которые страдают, гнутся, но не умирают и молча, в великом терпении ждут своего часа.