Роман Гуль - Генерал БО. Книга 1

Высунув красный язык, Азеф заклеил письмо.

День был жаркий, безоблачный. Грузно откинувшись в автомобиле, Азеф ехал Пратером. На верандах кафе люди тянули сквозь соломинки прохладительные напитки. В душе Азефа не было ничего кроме усталости от духоты и жары.

Он сонно смотрел на блестящие витрины, лаковые кузова колясок, на спешащих венцев, венок. Раскачиваемый, толкаемый в автомобиле, Азеф полудремал. Дудя, изворачивая кузов, серая машина несла к кафе «Трех Королей». Когда Азеф вылезал, словно отрывались у него руки, ноги, туловище. До того разомлел от июля.

В кафе, закурив, сел у стола. Желанья остановились на пухлой блондинке, которую определил, как глупую, без претензий, свежую телом. Он улыбался ей, распуская скулы, растягивая липкие, вывороченные губы. И когда взгляды скрестились, тихо указал на стул подле себя. Улыбнувшись, она отвернулась. Тогда Азеф тучно поднялся, раскачивая живот, перешел к ее столику, опустился рядом. Несмотря на то, что девушка была проститутка, она покраснела.

— Nna, Fräulein, was wollen wir trinken? — ржаво пророкотал Азеф.

Савинков не спал. Это было неожиданно. Плеве не покидал его. На столе валялись газеты с изображением мрачного министра. Савинков смотрел. Лицо старика не менялось. «Может быть, надо больше мужества посылать на смерть других, чем итти самому? Все равно, сидеть ли у церкви Покрова иль метать бомбу. Этого старика я разорвал. Как революционер ненавидел его, хотел смерти. Смерти хотела Россия, он должен был пасть и пал. Да, да. Цре логично, точно. Но почему Ивановская не узнала меня? Почему бессонница? Нервы? Потому, что убил? И совершенно все равно кого: министра ли, собственную жену, товарища, черта, дьявола? Не думал, что будет след. Метафизическая ерунда, оказывается, существует. Говорят, в Берлине живет с женой и детьми палач. По профессии ездит, отрубает головы. Одевается в цилиндр, сюртук, отрубив возвращается к жене и делает детей. Что же? Ничего. Интересно спросить этого немца, «нна, мол, Herr Schulze, wie geht’s sonst? Не может быть, чтобы ничего не оставалось у герра Шульце. Хотя может у герра Шульце не должно оставаться. У меня ж оказывается, остается метафизическая ерунда…»

Остановившись, Савинков взял газету, взглянул на Плеве. Плеве глядел прямо на него. И вдруг, ей богу, будто бы улыбнулся! Какая чушь! Савинков отшвырнул газету.

Сазонов был еще без сознания. Рана была в глаз, в бок, в левую ногу. Забинтованный белыми бинтами Сазонов лежал в одиночной палате Александровской больницы. У белой постели, за белым столиком, в белом халате сидел доктор. Сазонов тихо бредил. Но иногда вскакивал, начинал кричать. Доктор стенографировал бред. Это был чиновник полиции, разоблаченный провокатор Μ. И. Гурович.

— Как ваше самочувствие? — говорил он, подходя, беря за руку Сазонова, пробуя пульс. То ж лошадиное, цвета алебастра, лицо, те ж блестящие откинутые назад волосы, но не рыжие теперь, а черные как смоль.

Сазонов пытался что-то сказать, но заметался, вырывая руку пробормотал:

— …Еще бесконечность… ой… милый… Петька… пора,, ой… но ты пожалуйста поскорее… что же… а… пустите меня… скорее поправлюсь… господи, господи…

Глубоко переводя дыхание, Сазонов смолк. Гурович записывал за столом. Сазонов снова метнулся, заговорив:

— …Вот у меня был один хороший пациент, я его испортил… князь…. я знаю… что вы из меня хотите сделать… много найдете самостоятельности… как… ох как утомил меня… да, князь… делайте вы по своему, как вы хотите… не будьте бабой… фу, фу… досада… ну господи, боже мой… поставьте меня в хорошее положение, как мужчину… ей богу, бабу из меня вареную делаете… господи боже мой… никакого смысла ни в чем не вижу… — застонал он, падая на подушки.

Так лежал Сазонов долго. Тихо зашептал. Гурович подвинулся ближе, наклоняясь, не расслышивая.

— …Не знаю, что вы должны чувствовать… снимите лишние афишки… господи… и вот я как балбес ничего не знаю… ничего не помню… хоть бы вы пожалели, как долго стою… пора кончать… торжественно даже… снимите лишнюю одежду… куда я поеду сегодня… вы сказали, что поеду… опять на бобах… опять на левой ноге какой-то князь… мой что ли… мой… тоже поганый… нет, вашу науку не понимаю… совсем странно… ой… что это на левой ноге… тяжело… словно путо… доктор! — вскрикнув, вскочил Сазонов.

— Что вы? — ласково сказал Гурович, отложив карандаш, подходя к нему.

— Что мне делать, доктор? — смотрел в Гурови-ча, незабинтованным глазом, Сазонов, — эти дни надо ехать на дело… по провинциальному… я связан словом… и путаница… вышла… что делать?..

— Какая путаница? — еще ласковей проговорил Гурович, садясь на кровать, беря за руку.

— Николай Ильич… семейство… я жду, когда солнышко выйдет, — бормотал Сазонов, — …ну перестань… не стану же плясать… Петя, а Петя… а что… а если… равно наплюй… покорно благодарю… не согласен… ты слышишь… не слушай… ну как… это же не печка какая… это машина… господи помилуй… ну как же… о, о, о… ох Христос воскрес… теперь ветре-чают… я на могиле Христа… а где-то лежу… я конторщиком итти не хочу… все мрачные какие-то…

В Женеве был праздник эс-эров. У кресла Гоца собрались Чернов, Потапов, Минор, Ракитников, Селюк, Брешковская, Натансон, Бах, Авксентьев, Азеф. Были Швейцер, Каляев, Боришанский, Бриллиант, Дулебов.

У кресла забылись разногласия, склока, неприятности. Перемешались старые с молодыми. Раскаленный успехом Каляев говорил распевным польским акцентом. Стоял взволнованный, покрасневший, с рассыпавшимися волосами. Каляев был похож на Руже де Лиля, поющего Марсельезу.

Многие из старых, потертых членов партии, в душе малосклонных к идеализму, даже не вникая в то, что говорил Каляев, были захвачены. Каляев верил в то, что говорил. Вера была фанатична, страстна, красиво выраженная, она сковала слушателей, когда «поэт» нервно жестикулировал правой рукой:

— Мы не можем, не смеем верить перепугавшемуся правительству, сулящему теперь стране какие-то успокоения! Нет! Мы должны напрячь силы, нервы, чтоб партия бросила в террор новые кадры преданных революции товарищей, чтобы внезапно, стремительно нанести врагу удар, и не затем, чтобы правительство шло по пути реформ, в который не верит само и которому не верим мы, а затем, чтобы ударами, взрывами бомб, разбудить страну, встряхнуть ее, чтобы террор против ненавистного правительства стал массовым! Пусть каждый член партии идет не с речью, не с агитацией. не с литературой, а с бомбой! Ибо вообще социалист-революционер без бомбы уже не социалист-революционер! О, я знаю, недалеко то время, когда разгорится пожар! Когда будет и у нас своя Македония! Когда рабочий и крестьянин возьмутся наконец за оружие! И тогда-то, вот тогда, наступит великая русская революция!