Роман Гуль - Генерал БО. Книга 1

Граф Муравьев вздрогнул. Обернувшись, видит: — политический ссыльный Павел Елисеевич Щеголев отхлебывает редерер!

Наступило замешательство. У хозяина затряслись ноги, замерещилась каторга.

— Как! — кричит граф Муравьев.

В зале столпотворение. Но губернатор уже встал, вместе с ним и начальник канцелярии де сан Лоран и чиновник особых поручений Кукин.

Граф возмущенными шагами идет из буфета.

— Нет, вы только подумайте! Альберт Эмильевич! Неслыханное в государстве… — кричал граф Муравьев де саи Лорану — Ооооо! — задохнулся граф — заготовьте сейчас же бумагу — за демонстративное пьянство ссыльных политических, находящихся под гласным надзором полиции в фойе театра воспрещаю встречи и проводы на вокзалах и пристанях. А за неисполнение, — побагровел губернатор — в уезд! в уезд! — закричал он, топнув ногой в черной брюке с красным лампасом так, что золотое шитье на черном мундире передернулось от невероятного гнева.

Сад нахохлился толстым инеем веток. Крепкая телом Анисья скользит в валенках бесшумно. У Анисьи смешные глаза, как из дрожжей смотрит. Собственно надо бы пощупать, чем дышит эдакая туземная, вологодская башня. Утром, убирая комнату, широко расставляет ноги. Савинков видит, что ноги, как хорошие стулья под дом, на подставу.

Анисью он обнял сзади. Анисья ахнула, зашептав. Но Савинков не слышал. И стало еще скучнее от сугробов, от снеговой тишины, от анисьи-ной любви в валенках.

Идя в глубоких ботах Галкинской-Дворянской, Савинков решил: бежать. Думал в Вологде о многом. Больше всего об одном выстреле. Чувствовал волненье.

В переданном письме описывали, в вестибюль Мариинского дворца вошел высокий министр Сипягин в теплой шубе с воротником. За ним следом в адъютантской форме с пакетом — красивый офицер. Передавая пакет Сипягину от великого князя, офицеръ выпустил пять пуль в министра. Тучный министр Ванновский сбегая лестницей кричал: — Негодяй! Раздеть! Это не офицер, это ряженый!

Савинков шел потухающими вологодскими улицами. Улицы мертвые. Огни вогнаны в натопленные спальни, опочивальни, в гостиные с плюшевыми креслами в пуговичках, с граммофонами, качалками, с чаем, малиновым вареньем, с шафраном, шалфеем, с хлебным квасом.

По России народнической агитаторшей ездила бабушка русской революции Катерина Брешковская. В Уфе видалась она с Егором Сазоновым. В Полтаве с Алексеем Покотиловым. В Саратове, Киеве, Курске, Полтаве, Каменец-Подольске, Царицыне, Варшаве — везде побывала властная, старая каторжанка, вербуя партии новые силы.

В Ярославле виделась с ссыльным Каляевым. Он передал письмо Савинкова. Брешковская была на пути в Вологду, где становилось Савинкову невыносимо жить. Мерещился выход на сцену, залитую мильона-ми глаз, бластилась смерть и слава.

Савинков распечатывал телеграмму.

«Приеду пятницу. Нина».

Савинков забыл о Нине. Правда, писал ей, что кругом скука, бело, что в голове бродят стихи. Но он не ждал ее. За дверью мягко прошуршала Анисья. Анисья стоит у двери. Савинков знал, зачем тихо стучит Анисья. Но сидел, куря папиросу. Валенки заскользили в сени. Снова зашипели валенки. Савинков распахнул дверь.

— Испужали вы — в тихий распев проговорила Анисья.

Опять скучно кололись анисьины губы, которые она сжимала, прижимаясь сухими, крепкими, жадными до любви.

— Ох, кабы купец то мой не стрянулся — Анисья вышмыгнула за дверь.

На кустах перепрыгивали иванцы, снигири, — предвестники скорой тали. «Весна тут наверное тягучая, ручьистая», — думал Савинков.

Как ехала, как волновалась Нина! Все выходила из продымленного табаком вагона с розлитыми по полу чаем и детской мочей. Но не потому, что пищали кривоногие дети, топочась по полу мчащегося вагона и надоели священник с попадьей пившие девятый чайник. Нина вставала, мысли не укладывались в хрупкой голове, подымали со скамьи.

Стоя у окна, Нина чувствовала, как волнение за Бориса сплетается с волнением за дочь. Но от чувства к Борису в углу груди крылом учащалось сердце. И Нина всматривалась в окно: неслись темные ели, на порубе широкой плешью пролетел лесопильный завод с ходящими там людьми, которых Нина никогда не увидит.

От налетавшего ветра Нина прикрылась рукой, не попала бы в глаз гарь. Вспоминала монгольские, скошенные глаза. «Ах, Борис, Борис».

Рубленые дома рванулись вихревой лентой, кругом зашумел воздух. С закрытыми глазами можно узнать, поезд мчится сквозь строения. На красном казенном здании: «Товарная станция Вологда». Летят мимо люди, ели, дрова, шпалы, розовые штабели кирпичей. Поезд заревел. Нина увидела совершенно такую платформу, как представляла.

— Простите пожалуйста, — перед Ниной стояла очень худенькая девушка, похожая на воробья, — вы к ссыльному Савинкову? вы его жена?

— Да, я Савинкова — и не в силах держать чемодан Нина опустила его.

— Борис Викторович просил вас встретить и проводить — заторопился, краснея, воробей — ссыльным запрещено у нас встречать на вокзале. Давайте чемодан.

— Ах, да что вы.

— Ну понесемте вместе. Борис Викторович далеко от вокзала.

Подбежал широченный носильщик с бляхой. Нина, смеясь, сказала:

— Возьмите пожалуйста, нам не под силу.

Нина села в широкие сани. Была рада, что носильщик веселый. Что буланая вятка веселая. И девушка веселая. А главное солнце весело разлилось пятном огненного масла в голубоватой прозрачности.

Савинков стоял у окна, смотря далеко в улицу, откуда должна была ехать Нина. Он думал, что в сущности Нина конечно хороший человек. На Галкинскую-Дворянскую вынырнула буланая голова вятки. Он сказал: — Нина. Действительно в санях была Нина.

Она не помнила, как вылезала, как шла сенями, как с любопытством в отворенную щель смотрела Анисья. Помнила, как открыла дверь и бросилась к Борису.

— Ну, ну, Нина, ну, ну — смеясь, усаживал ее Савинков — у меня прежде всего дисциплина, умывайся вот тут, а потом — Анисья! — крикнул он — давайте ка самовар!

Нина, как после сна, проводила рукой по лицу.

— Я все не верю, что у тебя, что это ты. Ты очень изменился.

— Полысел, постарел, но такой же «бесконечно милый»?

— Милый, милый — шептала Нина.

Не стучась, черным валенком распахнула Анисья дверь и тяжело ступая пятками, деревянно пронесла к столу самовар.

Где-то над Сухоной задержалось еще огненное солнце. А на сугробы улиц уж легли от домов тени.

Савинков и Нина шли деревом скрипящего тротуара. Зимний сумеречный вечер тих. Снег потерял белизну, стал синим. Над ним плывет благовест сорока церквей И в зимнем воздухе неуловимо чувствуется весенняя талость.

— Вот ты здесь и мне ничего не надо Я сама вся другая… Душа наполнилась. А без тебя все казалось, что я пустая, кривобокая какая-то — смеется Нина. — А сейчас все так хорошо.