Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Шуйский показал вид, что не решается говорить, а между тем он именно и хотел говорить, чтоб утопить Годуновых, затем, чтобы после, когда всплывут их трупы на поверхность течения исторических событий, на трупах этих доплыть до престола, когда того, в пользу которого он сейчас намерен слукавить, он же столкнёт в воду и утопит.

— Говори! — повторились возгласы.

— Борис велел убить Димитрия царевича, токмо царевича спасли, а воместо его погребён попов сын, — отвечал он после вторичного возгласа.

Следовательно, теперь он говорил совершенно противоположное тому, что сказал этому самому Борису, возвратившись из Углича, куда Борис посылал его производить розыск, когда получена была весть, что царевича Димитрия не стало. Тогда он сказал: «Царевич со сверстниками-жильцами тешился-играл ножом в тычку и зарезался в припадке чёрного недуга».

— Похоронили попова сына — слышь ты, дядя, — ехидно обратился Теренька к рыжему плотнику.

Тот молчал, видимо, сконфуженный.

— А ты ещё сказывал — гашник у тебя тады с испугу порвался. Вот те и гашник. Эх, ты! Гашник!

Рыжий плотник только махнул рукой. Толпа заревела зверем — плотина прорвалась.

— Долой Годуновых! Всех их друзей и сторонников искоренить! Бейте, рубите их! Не станем жалеть их, коли Борис не жалел законного наследника и хотел его извести в детских летех. Господь нам теперь свет показал — мы доселева во тьме сидели. Засветила нам теперь звезда ясная утренняя — наш Димитрий Иванович! — Будь здрав, Димитрий Иванович.

— Братцы! Православный народ! Милосердые христиане! Послушайте! — неожиданно раздался чей-то голос с Лобного места.

Все невольно оглянулись, как бы смутились. На Лобном месте стоял офеня, суздалец, Ипатушка, иконник, которого знала вся Москва и на иконы которого молилась более четверти века.

— Братцы! — говорил иконник трогательно. — Послушайте вы меня, православные христиане (он низко кланялся на все четыре стороны) — не убивайте вы их, не проливайте кровушки христианской. Они — робятки ещё: они вам зла не делали. Не трожьте младу Оксиньюшку — богоискательна она, иконушки у меня брала да сама ж, матушка, иконами да милостыней нищую братью наделяла. Не трожьте и Федюшку: он дите доброе. Возьмите у него скифетро царское, а ево не изводите — не берите грех на душу. Я от царевича пришёл — он не ищет их смертушки: он только скифетро батюшкино ищет. Помилуйте их, православные!

— Ладно! — заревела толпа. — Иконник прав! Рук, робята, кровью не марай, а скифетро возьмём!

И толпа хлынула в Кремль. Виднелись только всклоченные головы да бороды, да там и сям подымались к небу кулаки с возгласами: «Скифетро, скифетро! Скифетро, робята, не трожь — не ломай, а всё остальное — разноси по рукам!»

— Что ж это за скифетро, дядя? — в недоумении спрашивает Теренька всё того же рыжего плотника.

— То-то, дядя! А лаяться лаешься, собачий сын, — отвечает рыжий.

— Я, дядя, не лаюсь. Что мне!

— А гашник? Не лаешься!

— Что гашник! Вот скифетро-то я не знаю.

— А перо такое царское.

Красная площадь и в особенности пространство между Лобным местом, Троицею-на-рву и Спасскими воротами представляли неописанное зрелище: передние толпы, теснимые задними, не выдерживая напора, падают, ругаются, на них спотыкаются и падают другие, всё, что в боярском платье, старается улизнуть, — а улизнуть некуда — кругом живые стены колышутся, ущемлённые бабы вопят в истошный голос. Испуганная птица — вороны, галки, голуби, воробьи, стрижи, облепившие кремлёвские стены, — всё это взвилось над бешеной толпой и мечется из стороны в сторону...

— Валяй, робята, разнесём!

— Рук не марай!

— Скифетро не трожь!

Эти голоса уже слышались в Кремле. Гигантский хвост толпы ещё колыхался у Спасских ворот. У Спасских же ворот, неизвестно каким чудом уцелевший, слепой нищий с чашечкой сидит и слёзно причитает:

— Ох, кровушка, кровушка! Ой и течи-течи кровушке, во мать-сыру землюшку, течи-течи кровушке семь лет и семь месяцев. Ох, и солнышко красное! Сушить тебе, солнышко, сушить землю кровную, на семь пядей смочену кровью христианскою, сушить ровно семь годов да ещё семь месяцев... Ох, и Русь ты матушка, ты земля несчастная, земля горемычная, лихом изнасеянная, политая кровушкой — что на тебе вырастет?.. Ох, кровушка-кровушка! Ох, горюшко-горюшко! Ох, слёзыньки-слёзыньки! Течи вам на сыру землю семь лет и семь месяцев.

В то время, когда посланец Димитрия, Таврило Пушкин, читал народу привезённую им грамоту и когда народ на этой грамоте положил уже свою страшную резолюцию — «разнести Годуновых», юный царь, Федя Годунов, ещё не развенчанный, был один в своих покоях, и, несмотря на горе последних дней, на грозивший ему страшный призрак под веяние золотых грёз своей молодости вспоминал, как недавно, на духов день, во время его царского выхода Ирина Телятевская вместе с прочими целовала его царскую руку, и целовала жарче, чем все думные бояре, окольничие, стольники, дьяки и весь царский чин, и как ему тогда стыдно стало, и как ему самому хотелось расцеловать её, — да нельзя — он царь и великий князь всея Русии. Зловещий говор толпы не достигал его покоев.

Вдруг кто-то входит. Господи! Сама Ириша! Молодая кровь так и прилила вся к сердцу — дух захватило. Девушка бросается на колени и хватает руки Фёдора, хватает судорожно, безмолвно.

— Оринушка! Светик мой! — обхватывая белокурую головку, нагибается к ней юноша царь. — Что с тобой?

— Царь-государь! Солнышко незакатное! — безумно лепечет девушка.

Он приподнимает её к себе, снова обхватывает её голову, и губы их сливаются...

— Федя!.. Царь... Соколик... Ох! Солнышко моё... Уйди... Схоронись... Бог ты мой...

— Свет очей моих! Ориша!

— Ох, беги... Беги! Убьют тебя!.. Там на Красной площади... Мне сенная девушка сказывала... На тебя, царя моего, идут... Ох, смерть моя, хоронись... Царь... Федя мой...

Фёдор сам начал различать словно далёкие раскаты грома. Он опомнился. Крепко обняв девушку, которая его крестила и целовала в глаза, он вышел. Он направился в Грановитую палату: он всё ещё не думал, что дело так далеко зашло.

Вскоре он увидал, что народная волна направляется прямо ко дворцу. Надо принять меры, а никого нет — все бояре исчезли. Приходится самому разделываться — ведаться с народом. Он помнит, что он царь, — надо царём, в царском величии предстать пред народом. Он облачается в царственное одеяние... Венец... Порфира... Скифетро... А народ уже теснится к воротам — стрелецкая стража не выдерживает натиска и отступает. Волна вливается во двор, подступает к Красному крыльцу, заливает ступени, клокочет уже близко, в переходах — и наконец, врывается в Грановитую палату.